Раньше я говорил об этом с [А. И.] Нелидовым. Он того же мнения, что и я, и осуждает безусловно Победоносцева за то, что он не постигает или, вернее, не хочет постигнуть, как велик соблазн на Востоке, да и пред целым миром, от зрелища молодого Палестинского общества с братом Государя во главе, которое, слушаясь разных сплетней и интриг против греческого духовенства в Иерусалиме, открыто ведет войну и распри с нами же поставленным Патриархом Никодимом. По мнению Нелидова, совершенств и смыслов искать нечего, у греков недостатков много; но какие бы они не были, из-за них ссориться с греками и с Патриархом Иерусалимским у Святого Гроба Господня весьма неполитично, весьма некрасиво, оскорбительно для Церкви Православной и вредно в конце концов русским интересам на Востоке. Можно ли в этом сомневаться, и я твердо убежден про себя, что если бы Вы, Государь, как Старший Сын Православной Церкви явились защитником Патриарха и сказали бы Побед[онос]цеву о Вашем желании, чтобы прекратились все дрязги и интриги против Иерусал[имского] Патриарха, как в Палестинском обществе, так в печати, Вы бы оказали великую услугу общему делу умиротворения там, где эта рознь доходит до оскорбления самой святыни Гроба Господня.

В Петербурге затишье, но все спокойно, слава Богу. Зато не скрою от Вас, что ежедневно приезжают ко мне из провинции люди, которые с прискорбием говорят о сильно дурном впечатлении, произведенном на всех знаменитым Деляновским циркуляром о кухарках. Досада и злость берут, потому что знаешь, что не Делянова бранят, а на Вас падают эти толки. Я умоляю Делянова написать разъяснительный циркуляр, чтобы смягчить и изгладить впечатление, но что голос мой?

Убежден теперь более чем когда-либо, что опубликование этого циркуляра есть гнусное дело [Н. М.] Аничкова, директора департамента у Делянова, подленького и гаденького человечка, про которого если мне скажут, что он просто враг правительства, я нисколько не удивлюсь!

Да, все это грустно. Но если Вы думаете, что это грустное дает уныние, нисколько: вера в лучшее несокрушима.

Веруйте в Бога и в Себя веруйте, и тучи понемногу рассеются, и люди зла утратят свою силу.

Ваш старый и верный слуга.

4 сент[ября] 1887 года

№ 58

Всемилостивейший Государь!

Начинаю письмо сие с глубочайшей благодарности! Вы спросите: за что? За то, что Вы дали мне возможность свершать нынешний труд и вести нынешнюю жизнь! Теперь об одном молю Бога, чтоб в этом деле пробыть до смерти! Его хватает на целый день, и 6 часов остается для сна, а на то, чтобы думать о себе, унывать или горевать от клеветы, от злобы, от сплетней – вообще жить для себя не хватает времени, и я счастлив. Пусть меня ругают какими хотят названиями и измышлениями – я одно знаю: другого дела у меня нет, как то, которому я отдался; а все остальное да не существует для меня!

Вот за это, если только сие возможно, еще сильнее благодаря Бога, и к Вам воссылаю ежечасно глубочайшую благодарность.

Не знаю, удостоили ли Вы взглянуть на посылаемые Вам с 1 октября №омера газеты, но сколько кажется, и если верить общим отзывам, началось издание удовлетворительно и подает надежды на постепенное улучшение. Многие обратили внимание на умеренность и полное хладнокровие тона каждой статьи, на отсутствие безусловное брани и всего пошлого, и на живость в составлении каждого №ра. И если к этому прибавить, что уличная продажа идет сравнительно для начала бойко (до 1000 №ров в день) и тот факт, что большие газеты удостоили встретить «Гражданин» как соперника и самым наглым образом его замалчивают и обворовывают его известия, не называя источника, то есть «Гражданин», то по этим данным можно заключить, что с Божьею помощью дело началось не совсем дурно и способно совершенствоваться. Кружок сотрудников подобрался очень хороший, и чувствуешь, что дело кипит. Словом, Бог дает мне ощущение, что я попал в свой элемент и в свою колею, а это ощущение есть, кажется мне, важное условие для благого ведения дела. А там, что Бог даст!

А за сим, не желая Вам надоедать подробностями, прошу милостивого дозволения сказать несколько слов о том, что здесь делается.

Увы, немного приходится говорить утешительного. Уже и то дает невеселую окраску каждому дню, что Вы поставлены в необходимость так долго быть далеко отсюда. К заботам без числа Государевым присоединились и заботы каждого дня отсутствия. Молю Бога, чтобы они все становились легче и разрешились возможностью скорого и благополучного возвращения. Вы не можете понять это чувство, ибо не испытывали его: тоска по Царе! Мы ее испытываем, трудно сказать определенно, в чем именно, но она чувствуется и как будто вдыхается в воздухе.

Здесь в дипломатических сферах la grande question du jour et du moment[742] это вопрос: будет ли Ваше свиданье с императором Германским или нет?[743] С одной стороны оно желательно, как событие в политике внешней; ca sera, как говорит старик [А. Г.] Жомини, une grande joie pour le vieux Empereur et un grand événement pour la cause de la paix et pour calmer les esprits en France[744], а с другой стороны, как событие внутренней политики, это свидание в России отзовется вероятно неблагоприятно, ибо, к сожалению, работа газет в духе галломании и германофобии сделала свое дело и очень подлила маслу в оба течения. Отсюда мечта о том, что вероятно Вы изберете что-то среднее, то есть свидание по дороге, без придания этому событию характера подготовленного свидания, и оно будет встречею, а не свиданием в политическом смысле. Тогда и волки сыты будут, и овцы – целы. Так здесь говорят между людьми, Вам преданными серьезно и добросовестно, и мне кажется, что это мнение или, вернее, это чутье в Ваших интересах верное.

Тут к слову дозвольте одну вставку. Политика внешняя всегда наводит на мысль о войне, да кстати здесь всякие авгуры и политикане пророчат ее между Франциею и Германиею к концу зимы будущего года – а мысль о войне приводит к вопросу о том, готовы ли мы? Есть вопрос, который вот уже три месяца меня мучит. Кажется, я не говорил с Вами о нем. Случайно мне пришлось из трех источников узнать, не лишенных серьезности, что в случае войны для нас, нам следует опасаться интендантской части, которая будто бы таит в себе большие беспорядки и в минуту войны, когда уже поздно будет, может нам сыграть скверную штуку. Может быть, все это неосновательно, но тот факт, что я слышал об этом из трех источников, вынуждает меня думать, что pas de fumée sans feu[745], и я мучусь этим, не зная, что мне с этою мукою сердца, думая о Вас, делать. Мука эта усилилась еще тем, что я сообщил о том, что слышал, Вышнеградскому, а он мне в ответ сказал: «А вы думаете, что я не слыхал, но меня мучит то, что я не знаю, к кому мне обратиться с этими опасениями – военному министру сказать, он прямо скажет, что я вмешиваюсь в его дело; другому кому-нибудь, оно будет иметь характер сплетни». Тогда Вышнеградский советовал мне сказать [П. С.] Ванновскому об этих слухах. Я думал, думал, мучился, мучился, и решил, что толку от моих слов не будет; могу даже повредить делу… и решил про себя, что скажу только Вам, Государь. Верно ли это или неверно, я не могу проверить, но долг верноподданного меня обязывает Вам об этом слухе сказать, и я смею полагать, что разъяснение этого вопроса могло бы последовать весьма легко, если бы просто в разговоре с Ванновским Вы бы между прочим сказали ему, что до Вас за границею дошли разные толки и сплетни про какие-то будто бы беспорядки и злоупотребления в интендантстве, что Вы не верите в эти сплетни, но что все-таки для успокоения Себя и его, Ванновского, не мешало бы, по Вашему мнению, ему, Ванновскому, поручить нескольким толковым и честным лицам сделать внезапные ревизии интендантских частей. Тогда и Ванновский не обидится, и выяснится, верны ли эти слухи или неверны.