– Боже мой, Боже мой, – вырвалось у меня со дна души, когда гости ушли, и я в тишине ночи остался один, разум, сердце, все лучшие струны души говорят мне, что это невозможно, но факты после Вашего возвращения теперь, когда я узнаю, что это не было со стороны Победоносцева, – как я полагал и пишу в письме от пятницы, – мимоходом высказанные нападки, а целый так сказать обвинительный акт, факты, увы, говорят, что на этот раз удар, направленный на меня так, что я не знаю даже, в чем меня обвиняют, и лишен возможности оправдываться – имел свои печальные последствия.

Но, как это иногда бывает, укол или царапина подчас угнетают человека и расстроивают человека, а сильный удар на его нравственное существо наоборот поднимает разом весь его дух и дает ему силы. Жесткость поступка Победоносцева слишком велика, чтобы я мог ее бояться, и если что-либо во мне произвела, Государь, то только укрепила во мне сознание глядеть Вам прямо в глаза еще бесстрашнее, еще спокойнее.

Это уже не интрига, это страшное знамение времени, клевета как оружие, ложь как право Вас остерегать и отдалять от человека, который ни единым помыслом, ни единым мгновением не посягнул на святыню Вашего к нему доверия и не нарушил его. Здесь слишком видна цель, цель невообразимо печальная, чтобы можно было колебаться в выборе названия подобающего средства к достижению этой цели.

Я ужасаюсь такой сатанинской ненависти, потому что она предвещает, что ожидает всякого от уст Победоносцева, который, не боясь его, будет стремиться, как я стремился, к общению с Вами во имя безусловной правды, но я не удивляюсь ей, я ее понимаю, я ее мог и должен был ожидать. Я спокоен духом, как никогда не был, именно потому, что так ужасен поступок Победоносцева, и вследствие этого могу с Божьею помощью призвать и разум себе в союзники, и прямо говорить от сердца моего с Вашим сердцем.

Разум прямо говорит, что дело Победоносцева, предпринятое против меня, нечистое дело. Тут цель не Вы, Государь, а он сам; это слишком очевидно; я не вчера родился, не вчера в отношениях к Вам, основанных на доверии; не вчера я живу настолько открыто, что даю всякому право и сочинять на меня, и клеветать на меня; если я негодяй, не со вчерашнего же дня я им стал; если я честный человек, не теперь же я стал негодяем, потому что, идя напролом в летней истории[756], дал недругам своим полное право сочинить самый монстрюозный против меня скандал; не вчера наконец я живу под дождем самых невообразимых клевет и сплетен, а ровно 25 лет… Все это не мешало нисколько Победоносцеву водить со мною дружбу, приходить ко мне, писать в «Гражданин» до декабря 1886 года…

Но разом, как ножом отрезанное, все кончилось в декабре прошлого года. С минуты выбора, павшего на Вышнеградского, его ноги у меня уже не было, его участие в «Гражданине» прекратилось, и его злоба дошла до того против меня, что однажды он забылся до такой степени, что одному предводителю дворянства, приехавшему к нему и оттуда ко мне, сказал такую фразу, глубоко его смутившую: «Что ноньче я могу, я ничего не могу, ноньче по “Гражданину” людей назначают!» Эта сильная бестактность в его положении дала мне указание: чего мне ожидать от Побед[оносце]ва в будущем. Но до лета фактов не было… Он, как и все мои благожелатели, были в том же положении: вот 25 лет, как на меня клевещут всякими способами и не приводят ни одного достоверного факта, хотя легко себе представить, с какою бы жадностью накинулись на меня, если бы один факт был; ведь меня и в утайке денег обвиняли в 1877 году[757], не говоря уже о гадостях другого рода. Но факт явился. Я сам его создал. Побед[оносце]в за него ухватился, и притом с оттенками опять-таки гадкими. Когда я ему объяснил, в чем дело, он сделал вид, что поверил мне, и даже выразил мне сочувствие, а затем в тот же день и на другой день еще с большим пафосом стал мне в обличение рассказывать другим мою историю, прибавляя от себя возглас: «И такие люди хотят издавать ежедневную газету». И везде, где только был случай, он язвил меня за спиною с какою-то затаенною злобою, так что даже некоторые, не зная причины, удивлялись тому, что в 1887 году он обо мне говорит совсем противоположное 1886-му.

Но затем наступил роковой день, когда Побед[оносцев] узнал или догадался, что я Вас умолял не утверждать решения на счет 6-летней отдачи [С. А.] Петровскому «Мос[ковских] вед[омостей]». [И. Н.] Дурново мне говорил тогда, что он редко видел Победоносцева в таком озлоблении против кого-нибудь, как тогда против меня. А так как на мою беду это совпало с непредвиденным успехом «Гражданина», с слухом о данной мне субсидии[758], и Побед[оносце]в увидел в то же время, что гнусная клевета против меня не помешала успеху начала газеты и что с другой стороны газета такая – есть сила, и все порядочные люди перешли в «Гражданин» писать, тогда-то, всем этим охваченный и подожженный, он решился разом нанести мне удар так сказать смертельный. До каких размеров дошла его злоба и его клевета в разговоре с Вами – не знаю; думаю, что она была беспредельна, но знаю и повторяю, как я сказал: одно, не Ваши интересы его к этому побудили, а его страх моего влияния на Вас, вот что решило его на такой неслыханный поступок: клеветы и очернения на человека, с которым 27 лет тесных отношений он называл дружбою. Доказательства, что Ваши интересы тут были ни при чем, налицо: привожу их без злорадства, но с глубокою грустью. Если бы в деле передачи «Моск[овских] вед[омостей]» в новые руки я бы позволил себе назвать кого-либо недостойного, то в интересах Ваших, то есть правительства, Победоносцев имел бы основание вооружиться против меня; но я писал в «Гражданине» только о том, что в интересах правительства была бы желательна осторожность, ввиду того, что Петровский неизвестный человек. И что же? Этого-то неизвестного человека во что бы то ни стало Победоносцев хочет признать настолько достойным доверия правительства, чтобы отдать ему на 6 лет издание, которое служит органом государственной правды, и на 6 лет лишить правительство возможности исправить свою ошибку, если окажется, что Петровский обманул доверие правительства и уронит издание. Где же тут Ваши интересы?

Но этого мало: кто бы я не был, я все таки человек порядочный; он не только становится горою за неизвестного ему Петровского, но за то, что я советовал в интересах правительства осторожность и указывал на печальный опыт с «Петербургскими ведом[остями]»[759], он с яростью накидывается на меня. Где же тут охрана Ваших интересов? Затем, как я уже говорил, он с негодованием привязывается к слуху о данной мне субсидии, и опять-таки в интересах будто Ваших восклицает: это хищение, помилуйте, казну грабят, а сам в угоду [М. Н.] Островскому и [Е. М.] Феоктистову и [И. Д.] Делянову устраивает до 400 тысяч субсидии Петровскому посредством объявлений. Где же искренность в охране Ваших интересов? Еще дальше: в интересах Ваших все, что можно было собрать в летней истории скверного и гадкого против меня, он несомненно говорил Вам, что такой скандал безнравственности, связанный с моим именем, компрометирует Ваши отношения ко мне. Но, Боже правосудный, допустив даже, что все взводимые на меня клеветы правдоподобны, что они значат сравнительно с тою мерзостью, про которую Поб[едоносце]в отлично знает, продажи Феоктистовым Островскому жены и сожития втроем при условии, что за это Феокт[истов] пользуется милостями Островского. По-моему, нет на свете мерзости мерзостнее этой, и что же? Тот же Поб[едоносце]в, который отлично знает, что летняя история моя – это клевета и ложь, будто бы в Ваших интересах – этою клеветою усиленно снова чернит меня и смущает Вас, и тут же все зная про Феоктистова, находит согласуемым с Вашими интересами поддерживать сделку Феоктистова с Петровским и вводит его, Феоктистова, в свой тесный кружок ближайших собеседников!