«Вы действительно ошиблись. Ведь мы с ней — и кивает на мою девчонку — учились в одном классе все десять лет, так что вы и меня должны узнать. А ни вы меня, ни я вас не помним». Как тебе это нравится, Клефф? Ведь я и сейчас убеждена, что не ошиблась. А знаешь, как я выглядела?

И она весело принялась рассказывать, какой дурой показалась и себе и пассажирам троллейбуса.

— Вот что, Татти. Не удрать ли на воскресенье? — предложил Клефф. — У меня давно уже все во рту пересохло. Дай, сестрица, воды напиться, — сказал он ей в самое ухо.

— Ох, — только и смогла она ответить.

В жаркое июльское воскресенье они уехали далеко за город и в орешнике, на траве, источавшей все запахи сухого солнечного дня, долго любили друг друга, и утоление сменялось новой жаждой.

Возвращались поздно. Сойдя с электрички, привезшей их совсем уже сонных в город, они поняли, что на метро опоздали. Ночь успела затопить привокзальную площадь и теперь струилась вдоль пустынных улиц, омывая деревья, окунувшие листву в ровный поток ее прохлады. Татти и Клефф обнялись и пошли через город, ступая медленно и осторожно. Остался позади широкий проспект, что вел от вокзала к бульвару, прошли и бульвар, двинулись к театру и обогнули его с задворка, где были свалены ветхие декорации, пересекли другой бульвар и, когда стали спускаться под горку к домам, за которыми были река и мост, остановились.

Клефф почувствовал, что Татти хочет высвободиться, и снял руку с ее плеча. Они стояли на расстоянии в полшага один от другого и смотрели в зияющую черноту, скрывавшую все обозримое пространство перед ними. Они не видели ни домов, ни улиц, ни светильников, ни самой земли. Неподвижная тушь, поглотившая мир, была густой и плотной. Казалось, протяни ладонь — и она, как разом отсеченная, пропадет, исчезнет в бездонной, беспроглядной глубине.

Ступени, уходившие с бульвара туда, вниз, обрывались за кругом света, падавшего от последнего слабого фонаря за их спиной.

— Это не по правилам, — тихо сказала Татти. Клефф хмыкнул.

— Не по правилам, — настойчиво повторила Татти и слишком уж спокойно стала просовывать свои пальцы между пальцами Клеффа. — Если так уж необходимо нас испугать, то придумали бы что-нибудь…

— Что?

— Откуда я знаю? — пожала Татти плечами. — Что-нибудь… Нечисть всякую, привидения… Или вопли. Представляешь? Идем мы с тобой, идем и вдруг — вопли. Очень было бы страшно.

— А это — не страшно?

— Это не по правилам, — упрямо стояла на своем Татти. — Так нельзя, чтобы вовсе ничего. Так нечестно. Что-то же должно оставаться взамен? Забирать сразу по такому куску, — она смело ткнула носком босоножки прямо в пустоту, — и ничего не давать взамен, я считаю, нечестно.

— Я бы сказал, несправедливое исключение из закона сохранения материи и вещества, — поддержал ее Клефф.

— Вот, вот, я и говорю! — обрадовалась Татти и благодарно сжала его руку. — Сколько от чего куда убавится, столько того же туда и надбавится. Так?

— Так! И вообще: на фига природе пустота?

— Даже больше того: пошлем его, это самое, куда подальше! — совсем расхрабрилась Татти, и ее воинственность свидетельствовала, что дело было дрянь.

— Пошли, — решительно сказал Клефф и крепко ухватил Татти повыше локтя. Они шагнули вперед, и тьма сомкнулась.

Им не были слышны даже собственные шаги: ноги погружались во что-то мягкое, обволакивающее, подобное толстому, теплому слою дорожной пыли. Клефф двинулся было в сторону, но ощутил под собой все ту же порошкообразную поверхность и решил, что уж лучше идти в выбранном направлении. На всякий случай он вытянул перед грудью руку, затем попытался чуть заслонить Татти, чтобы хоть плечом своим прикрыть ее от всего, с чем они могли неожиданно столкнуться в темноте. Однако Татти разгадала его намерение, легко вывернулась из-за спины Клеффа, и он понял, что она ни на миллиметр не даст ему опередить себя.

Почти с самого начала они потеряли всякое представление о времени. Их путь становился таким же бесконечным, как обступившая их тьма и как пыль под ногами. Оглянувшись, Клефф не увидел огней там, откуда они ушли. Да и можно ли было поручиться, что они остались сзади, а не где-нибудь справа или слева? Вполне могло оказаться, что Татти и Клефф успели сделать целый круг, да еще и не один, и, возможно, топтались на месте. Но они шли и шли, как хотелось им думать — шли вперед, осторожно приподымая, вернее, волоча ноги, чтобы случайно не лишиться зыбкой опоры и не упасть в черную бездну.

— А шептаться можно? — чуть слышно, будто боясь звуков своего голоса, спросила Татти. Клефф глотнул побольше воздуха и ответил в полный голос, так что от неожиданности Татти вздрогнула:

— Можно, черт побери!

И они стали болтать, а потом Татти замурлыкала песенку:

— Солнышко, солнышко, рыжий лохматый пес, — пела она, — кто тебя на небо занес? Что за дом у рыжего пса — голубые небеса! Хочешь пить? Вот плывут облака — попей из облака молока. Хочешь, рыжий, поесть? Краюха-месяц на небе есть. А если спать, лохматый, пора — вон торчит из-за леса гора, уходи-ка, солнышко-пес, за гору, улезай в конуру. Солнышко, солнышко, не пора ли встати? Посвети, пожалуйста, Клеффу и Татти, очень скучно в эдакой тьме идти — рыжик-солнышко, посвети!

Они остановились, потому что с необыкновенной вдруг нахлынувшей на него нежностью Клефф стал целовать Татти и говорить, что он любит, любит, любит ее…

Пошли опять, и Татти придумала идти с закрытыми глазами. Все равно ничего не видно, объяснила она, а глаза все равно слипаются. Клефф опустил веки и почувствовал истинное блаженство. Теперь они шли, едва не засыпая. Некий сторож внутри этих двух утомленных существ не давал им упасть лицами в пыль, и среди забытья Клефф постоянно ощущал, что Татти здесь, рядом с ним, и она держит его за руку. Это чувство было единственным из всего живого и человеческого, что еще оставалось в нем.

1970

Крыло

— Да, — сказала жена, странно, будто впервые меня увидев, посмотрела в мое лицо и протянула трубку. — Тебя.

Было совсем уже к ночи.

— Слушаю.

Кто-то дышал, казалось, в самое ухо, рядом, без всякого телефона, неровно, как дышит лихорадочный, с сильным жаром больной.

— Антонина… с которой… — с двумя короткими тяжкими вздохами проговорил мужской голос. — Помните?

Я закрыл и открыл глаза — с тем нарочитым усилием век, какое производят, чтоб избавиться от помехи, не дающей видеть.

— Кто?

Мужчина ответил — поспешно, как мне показалось: