Но если быть до конца честной, Соня не очень понимала, что думать. Единственное, что она понимала, что ей очень, очень жаль Ингрид. Она нравилась Соне, и ей бы не хотелось, чтобы Ингрид из-за нее страдала. Но что-то ей подсказывало, что и без нее этот дом раздирали скандалы и сцены. В любом случае, Соня была совершенно не готова покинуть этих людей только потому, что кто-то не умеет справляться с эмоциями. В конце концов, это — не ее проблемы.

Пса звали Борькой, но вообще-то полное его имя, со слов Готье, было Борис Николаевич. Кто его знает, чем он во младенчестве напоминал Готье бывшого лихого и веселого российского президента. Готье говорил, что у Борьки такое же выражение лица. То есть морды, конечно.

Борис Николаевич против своего имени не возражал никоим образом, лишь бы его продолжали кормить. Зовите, как хотите, только передайте, пожалуйста, остатки сыра. Да-да, вот те. Вы сами хотите? Какая незадача!

— Это не пес, это какая-то бездонная бочка! — возмущалась Ингрид, в очередной раз обнаруживая, что Борька слопал колбасу, оставленную кем-то по недоразумению без присмотра на столе. — Он, кажется, съел даже стаканчик из-под йогурта. Я его тут забыла.

— Не надо гнать на пса. Зачем ему пластмасса? — смеялся в бороду Леший. — Ну, ушастый, зачем? Иня, посмотри на эти глаза? Разве эти глаза могут врать?

— Эти глаза могут только клянчить. — Ингрид бросила взгляд на Борьку. Он сидел неподвижно напротив жующего Лешего и медитировал. Его большие собачьи глаза были прикованы к медленно двигающимся челюстям, и даже мордой он двигал в ту сторону, куда Леший направлял взгляд.

— Нет, ну невозможно есть, когда он так смотрит! Рыжий, ты невыносим. Пошел вон! — шутливо возмутился Леший, однако Борис даже и бровью не повел — знал прекрасно, что Леший не Ингрид, ругается не всерьез. Наоборот, пес привстал и принялся елозить на толстой попе, помахивая хвостом. Тарелка Лешего пустела, и Борис нервничал.

— Не вздумай его кормить, — сурово предупредила Ингрид.

— А как мне от него отделаться? Когда он так смотрит, я давлюсь и чувствую себя мерзавцем последним, — оправдываясь, сказал Леший, бросая кусок сосиски на пол. Пес словил его почти что в полете и тут же принял первоначальное положение, словно бы ничего и не было. Никакой сосиски.

— Видишь? — Ингрид победно указала пальцем на собаку.

— Борис Николаевич, ну ты и хам. Ты мне поесть-то дашь? — вздохнул обессиленно Леший.

— А не надо заливать пожар бензином, — фыркнула Ингрид, схватила Бориса за ошейник в виде фенечек и выставила в прихожую. Пес тут же принялся подвывать и скрестись в закрытую дверь. Тогда Соня встала со своего места и вышла за псом. Пес ей нравился, несмотря на то что его явно интересовала только еда и любил он тех, кто кормил его чаще и вкуснее. Кроме Ингрид, которая хоть и кормила его регулярно, но делала это с таким нескрываемым раздражением, что Борис Николаевич ее опасался. Соню он одобрял, хоть она его и не кормила, зато чесала за ухом, что по степени пользы шло сразу за едой. Но больше всего он любил, конечно, Готье. Тот приходил без еды, мог часами не обращать на собаку никакого внимания, но Борис следовал за ним неотступно, норовил запарковаться где-то поближе к его ногам, отчего Готье частенько спотыкался о пса и ругался. Ничто не могло поколебать чувств Бориса Николаевича. Так же как и чувств Ингрид, которые полыхали пожаром независимо от того, раздувал этот огонь сам Готье или пытался потушить.

Практически все лето Соня провела в группе, а точнее, в квартире, принадлежащей Ингрид, если не считать короткой, но памятной поездки в Пермь. Ингрид смирилась с наличием Сони так же, как в свое время смирилась с Борисом. Она тоже возмущалась, когда его привел Готье, тоже пыталась что-то сделать, даже изобразила аллергию на собачью шерсть. Не помогло. А уж на Соню аллергию изображать было бы вообще смешно.

Первые недели Ингрид старалась Соню игнорировать, тем более что это было совершенно несложно. Соня не требовала к себе никакого внимания, она, что называется, сидела и не отсвечивала. Звали есть — шла и ела. Говорили помыть посуду — спокойно и без жалоб мыла. Говорили, что и как играть, — играла. И все это в полнейшем молчании. Очень скоро Ингрид перестала волноваться. Как можно ревновать к пустоте? Да они с Готье за все это время и пары слов не сказали. Он, кажется, воспринимает Соню-Элизу как некое безмолвное приложение к синтезатору — вполне нормально функционирующее, качественное приложение. Он никогда не пытался разговаривать с ней, если не считать каких-то пустых, размытых фраз без смысла про ее молчание. Кажется, именно молчание произвело на Готье большее впечатление, чем все остальное.

Он к этому не привык. Ни одного вопроса, ни одного отзыва или комментария ни по какому вопросу. Почему он — Готье? Он что, имеет какое-то отношение к миру моды, к людям с нетрадиционной ориентацией? Вряд ли, если спросить у Ингрид. Как он пишет песни? Откуда берет мысли? Где учился играть? Где его семья, если она вообще есть? Откуда собака?

— Вот я вижу человека, который не сует свой нос не в свое дело, — бросил как-то Готье, кивнув в сторону Сони. Ингрид в этот момент возбужденно размахивала руками и чего-то требовала от него. В который раз она требовала, чтобы он вел себя прилично и не манкировал встречами с возможными спонсорами, что им нужен тур, а он постоянно отказывается работать в клубах. А это самая лучшая возможность создать аудиторию. И им нужен диск, а он, Готье, забраковал половину своих же песен, вполне нормальных, и теперь им не из чего делать этот чертов диск. Все это время Соня стояла около раковины и чистила картошку. Было непонятно, слушает она или нет, или, как все остальные, она уже фильтрует громкий раздраженный голос Ингрид, точно досадный, но неизбежный шум.

— Да? А ты бы хотел, чтобы мы все замолчали? Я вчера два часа прождала тебя в ресторане, но ты не пришел! Я эту встречу организовывала всю неделю. Умоляла!

— Иня, ты бы уже поменьше умоляла. Тебе это не идет, — нахмурился Готье.

— Тебе было трудно посидеть и поесть феттучини? Ты понимаешь, что это все — бизнес. Музыка — это бизнес. И если ты не хочешь приходить на деловые встречи, это скажется на деле.

— Я ненавижу эти залитые жиром ресторанные макароны.

— Ну, попить мохито. Они хотят тебя видеть. «Лунная радуга» еще на двух радиостанциях.

— Глупая песня. — Готье вздохнул и вышел из кухни.

Ингрид осталась стоять с раскрытым ртом и с наполовину недоговоренным диалогом. Тишина нарушалась только звуками льющейся из крана воды: Соня чистила и мыла картошку. Ингрид постояла несколько минут в растерянности, потом села на высокий барный стул рядом со столешницей и посмотрела на Соню. Та выключила воду и повернулась к Ингрид.

— Он ненормальный, да? — спросила Ингрид, жалко улыбаясь. Она выглядела усталой и издерганной.

— Да, — согласилась Соня. Она посмотрела Ингрид в глаза, потом потянулась за заваркой на полке — зеленый чай обычно пил Готье.