Прижались к шее.

Пульс был. И сердце билось, то самое, проросшее многими именами. И это тоже что-то значило, возможно, Мэйнфорд поймет, если ему рассказать. Но надо ли рассказывать? Он ведь не любит, когда кто-то копается в его мозгах. А Тельме пришлось.

Кто такая Тильза?

И что стало с ней и ее ребенком?

Веки Мэйнфорда дрогнули.

Живой.

Все-таки живой… и это хорошо. Тельма ведь не смерти ищет, а справедливости. Она бы улыбнулась, если бы оставались силы улыбаться. Но и сидеть-то получалось с трудом. А еще голову его удерживать, потому что иначе он захлебнется в местной грязи.

— Я… — Мэйнфорд говорил шепотом, и Тельме пришлось наклониться, чтобы расслышать его. — Я знаю… кто ты… есть.

— Это что-то меняет?

Не страх.

Скорее разочарование и легкая обида.

— Не знаю пока…

Мэйнфорд чувствовал себя опустошенным.

Он осознавал, что происходит, но при этом все оставалось как бы вовне. Бледный Кохэн, чьи лиловые губы выдавали, что сам с трудом на ногах держится.

Но все-таки держится.

Встает.

Грязь стекает с него ручьями, а Кохэн и не пытается как-то отряхнуться. Он машет руками. Отдает короткие команды. И люди, застывшие было на краю поля, срываются в движение.

На самом деле это только кажется, что они срываются.

Там время идет иначе.

Теперь Мэйнфорд точно знает это. Ему хочется потрогать грудь, убедиться, что сердце в ней еще живо, а руны остались в прошлом. Но сил не хватает и на то, чтобы руку поднять. Он бы лежал вечность, разглядывая собственное искореженное отражение в глазах женщины, которой было за что его ненавидеть.

Подняли обоих.

Повели.

И Мэйнфорд послушно перебирал ногами.

Он почти повис на плечах двоих констеблей, стараясь не думать о том, как это выглядит со стороны.

Слухи пойдут. И в газетах напишут, что он, Мэйнфорд, болен. Матушка непременно ухватится за происшествие. И начальник Мэйнфорда в кои-то веки пойдет ей навстречу. Отправит к целителям, если вовсе не в отпуск.

Нельзя.

Не сейчас.

Он должен обдумать, что произошло. Если это не сумасшествие… если это не только сумасшествие…

Тельма шла сама, обняв себя. Высокая. Худая.

Грязная.

Уязвимая.

И если бы она действительно ненавидела, неужели рискнула бы? А Мэйнфорд до конца и не понял, что именно она сделала, но точно знает — без нее не вырвался бы… спросит… и не только об этом.

Прошлое вернулось.

Права была предсказательница.

Прошлое постучало в дверь. Пинком открыло. И Мэйнфорду предстоит решить, что именно сделать с этим мокрым прошлым.

В машине — а их обоих впихнули в одну — он дотянулся до ледяной руки Тельмы.

— Сядь. Рядом. Пожалуйста, — тяжело быть вежливым, когда почти отключаешься, но она не стала спорить, пересела и позволила себя обнять. Ее близость успокаивала, словно само присутствие Тельмы отгоняло кошмары, а ведь вернутся…

…о них Мэйнфорд тоже подумает потом.

А вот плед, пропахший топливом, затасканный до дыр, был своевременен. Тельма позволила завернуть себя в этот плед, и только бледная макушка торчала из свертка.

Пускай.

— Вези ко мне, — он говорит это шоферу, но Кохэн, до того молчавший, подает голос.

— Тебе в госпиталь надо.

— Пламенеющего сердца?

— Почему бы и нет? Повод стоящий и… Мэйнфорд, ты ведь понимаешь, что…

Не понимает.

Не желает ни понимать, ни принимать, хотя придется. И он найдет в себе силы, только не сейчас.

— Домой. Пожалуйста.

— А целитель…

— Джонни позови… ему же нравится в мозгах копаться, вот пусть и глянет. Других пришибу не глядя.

И это предупреждение Кохэн принимает всерьез. Правильно.

Других нельзя подпускать.

Другие всенепременно обнаружат какое-нибудь отклонение от нормы, начнут настаивать на госпитализации, на исследованиях… на том, чтобы Мэйнфорд перебрался в лабораторию, а лучше и вовсе в ней обжился, предоставив и отклонения, и патологии, и потроха свои в полное распоряжение науки.

Нет.

— Если о себе не думаешь, то хотя бы… — Кохэн выразительно замолчал.

— Я в порядке.

Глухой голос и далекий. А сама она близко, и рука, которая вцепилась в руку Мэйнфорда, лучшее тому доказательство.

— Она в порядке. Но пусть Джонни глянет и… еды какой-нибудь… скажи, пусть привезут… и сам ты как?

— Жив.

Скупо.

Сухо. Злится? Мэйнфорд ведь не виноват.

— Он устал. Змеям летать неудобно, — произнесла Тельма. — А крылья у него красивые…

— Змей?

Наверное, водителю, если он слышит разговор, тот кажется напрочь лишенным смысла.

— У него крылья сделаны из воздуха. Красивые. Но тяжелые.

— Очень, — Кохэн запрокинул голову. — Боги меня не слышат…

— Тебе лишь кажется, что не слышат. Они заперты…

И Тельма закрыла глаза. Она разом вдруг обмякла, покачнулась и упала бы, если бы Мэйнфорд ее не обнял. Пока она еще позволяет ему прикасаться… странно, что позволяет.

— Вы могли там оба… Мэйнфорд, это перестало быть игрой. В следующий раз… — Кохэн не договорил. Правильно, из слов ткутся нити судьбы, и ни к чему давать им пряжу.

— Следующего раза не будет.

Громкое заявление.

И Мэйнфорду самому хотелось бы себе верить. Он же лишь покрепче сжал Тельму и прикрыл глаза. Спать нельзя, но ощущение мерзкое, будто под веки стекла сыпанули.

Больше до дома он не произнес ни слова.

…Тельма и Элиза Деррингер.

…сердце, которое едва не вырезали…

…существо, знавшее о Мэйнфорде и подвале, о жертвенном камне… руны… руны существовали, теперь, когда тело несколько отошло, Мэйнфорд чувствовал их на груди. Кровили, но не сильно, под грязным пиджаком не заметно. А там уж док поможет. Порезы не представляют опасности.

Док ждал.

Он был молчалив и собран, и походил на себя прежнего, что было неправильно в корне. Черный костюм. Белая рубашка. Саквояж в руках. Перчатки из тонкой кожи швом наружу. Взгляд зацепился за эти швы, и Мэйнфорда вырвало.

— Все… нормально, — он вытер рот ладонью.