Какое-то время они, представляя странный языческий танец, по сути, борются друг с другом. Кто кого?! Юлия, азартно и грациозно дергая перед странным юношей воображаемым плащом, ловко уворачивается от каждого его выпада, которые становятся раз от раза все яростнее. Потом уже он теснит ее, заставляя бегать, крутиться на месте и пугливо отскакивать от его ненастоящих, но от этого не менее опасных атак. Оба они уже потные, возбужденные и не совсем вменяемые, с раскрасневшимися лицами и сбитым дыханием, но никто не хочет уступать в этой нелепой и прекрасной затянувшейся схватке.

Наконец, Антонио сдается. Юлия понимает это, когда он, выпрямившись во весь рост, останавливается против нее на расстоянии пары шагов. Он тяжело дышит и, кажется, почти не видит ее — его глаза налиты кровью лопнувших сосудов, а ноздри раздуваются, словно у испуганного животного. Короткими, выразительными жестами он показывает ей, что нужно делать. И она понимает.

Делает плавный, невыносимо медленный шаг навстречу ему, неподвижно стоящему напротив. Медленно поднимает руку, изогнувшись, словно древко лука — вспомнила вдруг давным-давно виденную по телевизору корриду. И наносит резкий, короткий укол воображаемой шпагой в центр его блестящего от испарины лба.

Он смотрит ей в глаза примерно с минуту, не моргая и странно пошатываясь. И вдруг падает на колени. А потом, сразу — жестко утыкается лбом в песок, даже не пытаясь подстраховаться руками, висящим как плети вдоль тела. И медленно валится на бок. И лежит, не двигаясь, словно и вправду умер. Минуту. Две. Три. Окровавленная футболка, задравшаяся на смуглой спине, выглядит очень натурально. Чересчур.

— Антонио?

Никакой реакции… кажется, он не дышит. Боже. Испуг, холодный, как на осенней даче вода из-под крана, заставляет вздрогнуть. Прийти в себя. И мысленно выругаться. Ощущение такое, будто он и вправду… А вдруг?! Кто его знает? Недаром же сильно смахивает на наркомана. Только не это, Господи. Она подошла, опасливо опустилась рядом на колени.

— Антонио…

Юлия даже не успела испугаться — так внезапно и проворно он схватил ее, и, повалив на спину, упал сверху, придавив горячим телом. В кожу спины, обгоревшую вчера на солнце, холодные песчинки впиваются, словно крупный наждак, а его пальцы слишком крепко обхватили узкие плечи. Она вскрикивает от боли, отталкивает его, гневно сверкая глазами. Сначала он удивлен. А потом, понимающе улыбнувшись, гладит горящую кожу в крупных мурашках озноба, снисходительно разглядывая белые полосы, что остались на ней от его пальцев.

И вдруг, скользнув вниз руками и телом, задирает ей майку до самой шеи. И принимается жарко целовать грудь. И живот. И косточки бедер.

— Ай!!

Она снова вскрикнула. Опустила голову, пытаясь что-то разглядеть… На правом боку чуть выше бедра алеет длинная ссадина. За всеми сегодняшними приключениями она и забыла о том моменте, когда что-то острое проехалось по ней в давке. Завтра будет синяк. Он тоже смотрит на ранку, потом, испуганно, на нее… И Юлия опять принимается неудержимо хохотать, запрокинув голову к луне, плывущей в тонкой пленке облаков… Правда, быстро перестает. Потому что Антонио нетерпеливо спускается к ее ногам.

«А с фантазией мальчик!» — отмечает про себя Юлия, стараясь быть как можно более циничной. Теперь он целует и кусает ей колени в широких рваных прорехах джинсов. Как интересно. Она не помнит, чтобы когда-нибудь в жизни ей целовали колени… Да точно никто. Включая маму с папой — там были попочки, пяточки, локотки и все такое прочее. Наверное, от этого сейчас такое чувство, будто она в каком-то смысле теряет невинность. По крайней мере, ее коленки теряли невинность очень быстро.

— Para que?! Para que esto has hecho…[4]

Он бормочет что-то страстное, снова возвращается к груди. И так крепко прижимает ее к себе, словно хочет сам, лично, сделать то, что недавно не удалось обезумевшей толпе.

— Para que… Para que?!!

Ну вот. Теперь она, кажется, знает, что такое южный темперамент. Потому что не может быть, чтобы у этого привлекательного, высокого мачо уже сто лет не было женщины. И, однако, ведет он себя именно так.

Непонятные испанские слова, которые он повторяет, словно заклинание, хриплым срывающимся шепотом, звучат так пылко и дико… что она, уже готова сделать его своей первой жертвой. Первым подопытным кроликом, принятого недавно, страшного и спасительного решения.

Луна над ареной была бледна от внезапного и острого приступа сладострастия.

Чуть отстранившись, Юлия взяла в холодные, несмотря на духоту ночи, ладони его взлохмаченную голову. Притянула к себе. Очень медленно, чутко всматриваясь в черты лица. Он вовсе не Бандерас, хоть и Антонио. Совсем другой типаж — узкое лицо, прямой нос, немного удлиненный подбородок. Вот разве только волосы, длинными рваными прядями налипшие на лоб…

Лишь, когда его неожиданно соленые губы благодарно и алчно встретили ее рот, она перестала разглядывать это лицо, которое ей суждено было запомнить на всю жизнь.

Как, оказывается, приятно его дразнить! Он так дрожит и волнуется, так крепко сжимает в больших ладонях ее затылок, спеша снова прильнуть губами к губам, что ее тоже начинает потряхивать. И тогда она, наконец, позволяет ему попробовать свой язык. Мурашки отправляются в странствие по телу, мигрируя, словно полчища леммингов по тайге, от пяток до макушки… и холодеет спина… и волосы на голове неуловимо приподнимаются, щекоча шею… От поцелуя? Нет. От ветра. Откуда вдруг повеяло таким жутким, промозглым холодом?!

Он тоже это заметил. Вздрогнув, оторвался от нее. Но он, явно заметил кроме ветра, что-то еще. Юлия открыла глаза. Антонио, смертельно побледнев, смотрел ей за спину взглядом полным гнева и… страха. Она медленно повернулась.

Вот это да! В нескольких метрах от них, у трибун, стояли готы. Три фигуры в черных капюшонах отчетливо выделялись силуэтами на ровном фоне песка. Как они-то здесь оказались? Или тут все, что ли, так делают?! Забавно. Но почему-то у Юлии было ощущение, что они появились не снизу, как она и этот Антонио, а… сверху. Только — как? Ну, не с неба же?

Они стояли, молча и неподвижно, три высокие фигуры в темных одеждах. И ветер, неизвестно откуда взявшийся здесь, как будто они принесли его с собой, играл блестящей тканью капюшонов. Немудрено в такой ситуации ощутить невольный иррациональный ужас… А когда они стали приближаться, как-то слишком плавно, будто без помощи ног, стало видно, что один из них — женщина.

В это время, отдаваясь дрожащим эхом от круглых высоких стен арены, раздался голос. Это был почти шепот, вибрирующий и вязкий, как тяжелый сон — или от страха ей почудилось? Но он звучал оглушительно, будто усиленный динамиками.

— Eres preparadо?[5]