имелись, и наши автомобили. Конечно, Николаев лукавил, говоря, что Москва не мычит, не чешется, не телится — Москва подстраховала Шаткова.

Печально улыбнувшись, Шатков глянул поверх забора на недалекий, задымленный по осени горный хребет, прикрывающий город от секущих ветров материка, — город не был прикрыт только с моря, — и невольно сглотнул слюну. Ему захотелось назад, домой, в Москву.

Так захотелось, что он услышал биение собственного сердца — то заколотилось неожиданно громко, сильно, отозвалось болью в горле, вызвало благодарное тепло, и Шатков невольно закашлялся, помотал перед ртом ладонью, подумал о том, что Москва, наверное, уже знает об аресте Игоря Кононенко, а раз знает, то разберется, что к чему — Игорю обязательно помогут, не оставят в беде…

Хрустя мелким камешником, которым была устлана автомобильная площадка, к Шаткову подошел парень, вызывавший у Шаткова озабоченность, еще что-то нехорошее — он ощущал, как от этого человека исходит опасность, — железное лицо его никогда не бывало мягким, умные глаза были колюче прищурены. Звали этого парня, оказывается, Корреспондентом.

— Ну что, топтун, поздравляю с вступлением в высокую должность.

Шатков окинул его взглядом с головы до ног Корреспондента: он его не боялся, но все равно какой-то холодок возникал в теле, начинал ломить плечи и ключицы, когда Корреспондент приближался к нему.

— Думаю, что топтун на этом свете — не один только я, — сказал Шатков.

— А кто же еще? — с насмешливой угрозой поинтересовался Корреспондент.

Вот она, тоненькая жердочка, проложенная между двумя каменными опасными краями гулкой пропасти. Главное — не оступиться, не улететь вместе с жердочкой в пропасть…

— Ты, — поугрюмев, произнес Шатков. И словно гвоздь забил — прозвучало это резко.

Корреспондент никак не среагировал на резкость Шаткова — словно ее и не было, лишь сощурил умные серые глаза, сквозь природную тусклоту зрачков пробился острый блеск.

— Ну, ты меня с собою на одну ступень не ставь, — сказал он. — Можешь горячим чаем обвариться. Знаешь, почему дядя Вася с Косой горы не любит горячего чая? — Корреспондент показал крупные чистые зубы, сделавшись похожим на молодого волка и, не дожидаясь ответа, ответил сам: — Боится ноги обжечь. Лопнет мочевой пузырь, куда деваться? Ноги в волдырях будут. Ты пьешь горячий чай по утрам?

— Обязательно.

— Не пей! — Корреспондент рассмеялся, хлопнул Шаткова ладонью по плечу и беззвучно — под ногами у него не то, чтобы скрип или хряск, даже легкий шорох не раздавался, — отошел.

Шатков позавидовал этой способности Корреспондента — сам Шатков так ходить не умел. И кличка редкая у него — Корреспондент. Ну ладно бы прозвали Вороном, Людоедом, Моргуном, Вяхирем, а то — Корреспондент! Позже Шатков узнал, что этот человек действительно работал корреспондентом в областной молодежной газете, оттуда ушел заведовать отделом на радио, и вот на радио у него что-то не получилось — разругался с начальством и остался без работы. Была бы работа — он вряд ли оказался бы у Николаева, и вообще не разругайся он с каким-то старым отставником, с которым случайно столкнулся в сортире, — был бы сейчас собкорром какой-нибудь крупной центральной газеты. Среди приближенных Николаева Корреспондент считался головастым парнем…

«Дело пахнет керосином», — сам себе сказал Шатков, ему показалось, что в воздухе, в выси, что-то вспучилось, напряглось, послышался тихий жужжащий звук, словно бы за облаками шел перегруженный вертолет, он задержал в груди дыхание, пытаясь у самого себя получить подсказку: откуда исходит опасность? От парня с железным лицом? От Николаева? Или же кто-то прокололся в Москве? Он отметил, что при упоминании Москвы в нем ничего не дрогнуло, да и Шатков сам был уверен, что Москва не подведет, хотя на Москву, конечно, надейся, но сам не плошай, при упоминании имени Николаева тоже ничего в нем не дрогнуло… Опасный жужжащий звук оборвался, и вертолета не стало, но когда он про себя произнес имя Корреспондента, внутри возник холод, словно под сердцем образовалась ледышка, — вроде бы небольшая ледышка, но очень колючая, холод от нее быстро растекся по всему телу. Шатков невольно передернул плечами…

Сторожить машины — дело нехитрое, как и вообще работа сторожа — сиди в кустах, да поглядывай вокруг. Шатков понял — очень скоро он на ней закиснет, долго ему не выдержать, и не потому, что по натуре Шатков — человек действия, для которого бездействие хуже тяжелой болезни — просто он будет находиться вне источников информации, «вне пакета», пребывать в нетях, в изоляции — Николаев некоторое время подержит его в вытянутой руке, словно Моську, а потом прикончит. Подойдет такой вот паренек с бесшумной поступью и решит все дело ударом ножа сзади в шею. Тело же вывезут и завалят щебнем в здешних горах. Но пока по поводу Шаткова не было принято никаких решений, и Корреспондент источал опасность только по собственной инициативе.

Всё вписывалось в схему, разработанную Шатковым, — всё и все, кроме Адмирала. Кто Адмирал в этой команде? Обычный прихлебатель, дальний родственник Николаева или сторож, похожий на самого Шаткова? Не охранник, а именно сторож, поскольку охранник — лицо приближенное, а сторож — нет. Сторож только стережет территорию, землю, имущество. Кто ты, Адмирал?

Адмиралы, генералы — не слишком ли много высоких военных званий?..

Через два дня Шатков сделал открытие: он увидел во дворе человека, одетого в обычную джинсовую форму (варенка вообще стала у людей Николаева такой же формой, как черные рубашки у штурмовиков). Неприметное красноватое лицо этого человека показалось Шаткову знакомым, но он не сумел сразу сообразить, где видел его, лишь через минуту понял, почему не узнал — он видел этого человека совсем недолго и на нем была совсем другая одежда. В тот раз на нем кургузо, неподогнанно — не то, что в армии, — сидел милицейский мундир.

Это был капитан из городского отдела милиции. Шатков присвистнул: за капитаном, глядишь, скоро появится подполковник, а потом и сам полковник… Капитан бросил быстрый, вороватый взгляд в одну сторону, потом в другую и уверенно вошел в дом. По тому как он ориентировался во владениях Николаева, Шатков понял — капитан бывал здесь не раз.

Задумчиво похлопав ладонью по крылу «опеля», Шатков отвернулся в сторону с видом как можно более равнодушным — ничего, мол, не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю, ничего никому не скажу…

Во дворе сделалось тихо. Только издалека — кажется, из очень далекого далека, чуть ли не с той стороны земли, а на самом деле из закутка Адмирала доносилась тихая грустная музыка — Герой Советского Союза любил грустную музыку, и Шатков понимал его: сам закалялся в битвах и труде, знает,