добро шатковских рук — через пару дней ожил, бабахнул мотором, вышибая из выхлопной трубы застойную пробку, наполнил сарай дымам, бензиновым духом, еще чем-то, присущим только машине: запахом смазки, старого железа, резины, дороги, отживающей свое пластмассы, и Шатков обрадованно хлопнул ладонью о ладонь: не подвел его отечественный механизм, не дал пищу Николаеву и его соратникам — ведь не оживи он машину, ночью уже пришлось бы лежать где-нибудь под асфальтоукладчиком на строящейся дороге, ведущей в старый татарский город, либо в полотне объездной трассы, прокладываемой по краю каменной чаши, в которой стоят жилые дома.

Дав немного поработать мотору — тот должен был прогреться, ожить окончательно, — Шатков заглушил его и снова вставил ключ зажигания: мотор чихнул и завелся. А все-таки приятно, когда отечественное изделие не подводит! И плевать там на всякие «опели» и БМВ с «ситроенами», если понадобится, он на жигуленке даже от реактивного истребителя удерет…

Разбитое стекло пришлось заделать полиэтиленом, Шатков выбрал пакет попрочнее, натянул его на самодельные пяльцы и приклеил к стеклу, на обе фары прикрепил защитные пластмассовые решетки, найденные тут же, в сарае, — они висели на самом виду, на гвозде, вбитом в боковину оконной рамы, тормозные колодки хоть и были убиты до корешков, но еще держали, рулевые тяги Шатков подтянул, как и сцепление (на это сообразительности хватило), и, лихо погазовывая, выгнал жигуленок из сарая.

На улице машину вымыл, гниль, трещины, дыры залепил пластилином, который прежний водитель держал под кожухом мотора, под верхней крышкой — хорошо знал человек, что пластилин в шоферском деле — штука нужная и важная, и широко пользовался им. Шатков увидел много старых заделов, — расходовал Шатков пластилин экономно, стараясь, чтобы его хватило на все, ржавь, выползшую наверх, тоже подретушировал пластилином.

Подъехав к воротам, он дал сигнал охраннику — Семерке, уставившемуся на него с недоуменным взглядом, выкрикнул, стараясь, чтобы выкрик прозвучал командно, сделался пропуском:

— Отворяй! Мне машину надо опробовать… По приказу Людоеда. Сделаю круг и вернусь.

Услышав имя Людоеда, Семерка неохотно открыл ворота. Шатков неторопливо отъехал от усадьбы, намертво запоминая все, что попадалось по пути, — заборы и дома, цвет их, номера, прибитые к воротам, — это была богатая часть города, каждый дом выглядел крепостью, — миновал два квартала, повернул, потом снова сделал поворот и остановился у телефонной будки.

Трубка у аппарата была обрезана, гофрированный шланг вяло болтался, подрагивая на ветру, Шатков выругался и поехал дальше.

Телефон работал лишь в четвертой будке, Шатков позвонил Игорю Кононенко, трубку держал у уха долго — гудки были длинными, сиротливыми: дом без хозяина действительно был сиротским. Шатков покусал зубами губу, соображая, потом повесил трубку — звонить Кононенко было бесполезно… Шатков помчался назад, выжимая из жигуленка все, что только можно было выжать, отметил, что силы у машины есть, мотор тянет хорошо, и про себя поблагодарил людей, которые собирали когда-то автомобиль.

У ворот Шаткова ждал Людоед. Поиграл желваками — они у него вздувались под кожей, будто два железных кулака, спросил угрюмо:

— Куда ездил?

— Машину-то опробовать надо, — Шатков сделал вид, что недоверие Людоеда задело его. — Не в курятнике же у Адмирала я должен пробный объезд делать?

— Значит, так. Еще один такой выброс газа, и ни машина, ни что иное тебе уже больше никогда не понадобятся. Даже одежда не будет нужна. Предупреждать я больше не буду, — желваки на лице Людоеда опали. — Намотал на ус?

— Намотал, — угрюмо пробормотал Шатков. — Ну а такие вещи, как увольнительные, мне что, не положены? Даже в армии есть увольнительные, а тут нет. Человек же я!

— Будут тебе увольнительные. С добавкой, чтобы больше не просился. — Людоед усмехнулся, глаза у него посветлели, Шатков не понял, к добру это или не к добру, напрягся, ожидая, что же скажет Людоед, но Людоед ничего больше не произнес, только издевательски пожевал губами и выдохнул сквозь зубы: — Челове-ек…

Краем глаза Шатков заметил, что Семерка тоже напрягся, сунул руку за пазуху — он на всякий случай решил подстраховать Людоеда, и, пока разговор не закончился, не вынимал руки, держал пальцы на рукояти пистолета.

Шатков загнал машину в сарай, подумал о том, что проверку по автомобильной части он выдержал — оживил машину, на которой был поставлен крест… Вот только кто на ней будет ездить? Не Николаев же! У Николаева под рукой несколько иномарок. И Людоед ездит на иномарке.

Но «жигули» тоже хорошая машина, отлаженный обкатанный «жигуль» не уступит иномарке. Как-то на Кубе Шатков наблюдал проезд Фиделя по городу — впереди, плотно втыкаясь в узкую улочку, шли два жигуленка с опущенными окнами — в машинах сидели бравые автоматчики, стволы «калашниковых» подняты вверх, затворы на боевом взводе, пальцы готовно застыли на спусковых крючках. Позади, прикрывая машину Фиделя, также шли два жигуленка.

Неожиданно первые машины резко, вмиг набрав оглушающую скорость, будто самолеты, рванулись вперед, перегородили вход и выход поперечной узкой улочке, подождали главную машину, снова двинулись дальше. Шатков подивился резвости жигулей — очень уж слаженно и мощно они действовали, движки у этих небольших машин были отлажены, как часы, родные российские жигулята могли дать фору любой иномарке…

В сарае Шатков открыл капот машины, на бумажке нацарапал номер мотора и номер кузова, спрятал в карман — туда, где уже лежали пакетики с пуговицами и волосами.

Суетиться, спешить, проявлять озабоченность было нельзя, Шаткову оставалось одно — ждать. Как там гласит старая заповедь аппетитных дворовых девочек? Главное — не суетиться под клиентом…

Глава шестая

Все складывалось в пользу Шаткова — проверку он прошел, рекомендатели, которых Шатков не знал и никогда даже не видел, отозвались о нем хорошо, железный сцеп, что плотно обхватывал его, — Шатков чувствовал холод металла даже когда просыпался ночью, один в душной комнатенке с щелью-бойницей, ежился неприятно, — и все-таки это уже был не подвал, а первый этаж, здесь больше воздуха, — но тем не менее всякий воздух пропадал, когда он чувствовал на висках железный обжим, а живот поперек был стянут обручем, — в таких случаях он даже во рту ощущал застойный, очень прочный вкус железа.

Он все понимал, все ощущал и лишних движений не делал — если будет дергаться, его быстро подсекут…

Прошло уже шесть дней, как он жил на чужих харчах, очень скудных, надо заметить — пара котлет, макароны и компот на завтрак, то же самое на обед, плюс тарелка рыбного или картофельного супа, то же самое и на ужин, только без супа. Ресторанной едой, как обещал Николаев, и не пахло, за ворота