себя. Я была завсегдатаем кабинета психиатра. Меня кормили таблетками, а источник заразы сидел рядом и чуть не рыдал, сокрушаясь на жестокую судьбу. К годам шестнадцати я стала меньше вредить себе, потихоньку начал просыпаться гнев на мамашу. Словесно или поведением я и сейчас боюсь ей предъявить его, но в шестнадцать я уже планировала свой уход из жизни и даже записывала предсмертные пожелания. Сейчас я понимаю, что таким разрушительным, пусть и на бумаге, образом (не истинному адресату, а «убивая» себя) я хоть так избавлялась от бури тяжёлых эмоций. До сих пор помню одно из них:

Мамашу на мои похороны не зовите: ей вход воспрещён. Она истеричка, устроит концерт с выдиранием волос, громкими причитаниями и битьём головы о землю, и все внимание уйдет опять ей. Обойдется. Сегодня мой час. К тому же при жизни ее истерики скверно сказывались на мне: хотелось сдохнуть от страха и бессилия, ведь я не могла даже уйти (тело немело), да и она велела присутствовать на ее воспитательных концертах. А если эта дура устроит подобное, боюсь, я буду вынуждена из гроба встать, а мне неохотно: пригрелась уже. Со мной бабушка с дедушкой по отцовской линии, при жизни, к сожалению, не удалось их увидеть, но я к ним сама пришла, и они нежно встретили меня. Не хочу покидать их теплые объятия, дабы и на том свете онеметь от бешеных истерик этой показной холодной дуры…

Юля почувствовала, как сердце бешено забилось, и тело затряслось от страха. Как она понимала маму! Она словно свои мысли прочитала! Бедная мама! И не нашлось человека, с которым можно было бы разделить боль. Даже с отцом она не была близка. Дедушка всегда занимал наблюдательную позицию и никогда не защищал внучку.

Боль от нелюбви убила маму. Буквально. Как жаль, что она не нашла ей другой выход…

Юля заметила, что в своих записях Милена, когда упоминала о бабушке, не называла ее «мама», всегда либо грубоватое «мамаша», либо неопределённое «она».

– Мамаша. – Произнесла Юля вслух.

И ей почему-то представился роддом. Это слово оттуда. Мамаша – это чисто акушерское определение. Та, что тебя родила. Для Милены мать имела лишь такое значение – женщина, что родила. Не больше. Мамаша.

Как это грустно.

Юля перевернула листок и продолжила читать.

Сегодня шестое марта. Меня с малышкой скоро выписывают. Как же не хочется уезжать! Плохое предчувствие не покидает меня, хотя, может, это гормоны.

Как я боюсь ее, как боюсь! Но я смотрю на крохотный шевелящийся свёрток у моей груди, и моя паника немного утихает.

Я сохраню эти строки для тебя, моя доченька. Я именно в это мгновение так уверена, что ты прочитаешь их. Я знаю, как они понадобятся тебе в жизни и, чувствую, что в них находится самая огромная сила, которую я способна дать тебе.

Я так счастлива, что ты родилась у меня. Я безумно рада, что являюсь мамой такой прелестной девочки! Но, девочка моя, как я боялась, что стану такой же, как она! Как я боялась! И всю беременность боялась, но знала, что уже давно люблю тебя и жду. Когда тебя положили мне на живот, ты рефлекторно коснулась ручкой моей груди, там, где сердце. Своей крохотной ладонью ты развеяла все мои страхи. Ужасно уставшей, мне ещё хватило сил заплакать от счастья и переполнявшего меня доселе неизведанного чувства огромной нежности к своему ребенку. Все три дня я не разлучалась с тобой. Ты всегда лежала на моей груди прямо над сердцем. Тебе там было спокойнее всего. Но сейчас я боюсь, что вскоре это прекратится. Я чувствую, что стою на пороге чего-то невыносимо ужасного. И я не знаю почему, но мне хочется написать прямо сейчас то, что так стремительно рвётся наружу. Каким-то мистическим волшебным чутьём я не просто ощущаю, я знаю, что ты это прочитаешь, и тебе это поможет. Мне словно кто-то сверху сказал, что скоро конец, и наступило мгновение, когда я должна сделать все, что от меня зависит. И я прямо сейчас вспоминаю свое грустное фото в школьной форме, и представляю тебя вместо себя, и мне хочется оставить послание для тебя взрослой.

Я хочу кричать, что ты ни в чем не виновата! Ты лучший ребёнок, и она так себя ведёт с тобой, не потому что ты плохая и не заслуживаешь любви, а потому что она априори лишена ее. Она больное, неспособное к привязанности, хладнокровное существо. Насилие – ее жизнь, она по-другому не умеет общаться и обращаться с людьми. В людях она видит лишь обслуживающий персонал для всех ее потребностей и чувств, ей плевать, что у других есть свои желания. Но она всегда умудрялась все перевернуть: она всю жизнь заботилась обо мне, последние штаны с себя снимала, а я неблагодарный выродок. В том-то и состоял весь ужас:

Я и не думала, что можно жаловаться, злиться, обижаться и вообще хотя бы допустить мысль, что со мной поступают неправильно. Никогда я не могла и подумать о подобном, потому что «сама виновата, заслужила». Я не знала, за что именно, но она всегда напоминала, что я «эгоистка», «ещё в пузе выродком была» и «от рождения с дефектом» и вообще надо было в детдом сдать! Боже, она повторяла это постоянно! Ни от кого я не слышала, что она поступает отвратительно, поэтому поддержки искать было не у кого. Но в том-то и дикость, что я и не думала, что ее нужно искать!

Весь мой мир занимала мать, и какой она была, таков был и мир. Так случилось, и по-другому быть не могло. Сравнивать мне было не с чем.

Только когда мне стукнуло далеко за двадцать, живя с твоим отцом, я начала прозревать, что мамаша у меня неадекватная. И, знаешь, что? Мне не стало легче. Все то, что было подавлено, просыпалось с каждым воспоминанием. Эта была такая злость, что словами не описать. Я не знала, куда девать растущую к ней ненависть, мучилась, буквально, тряслась всем телом, но однажды нашла выход: причинить себе боль. Если в юношестве я толком не осознавала, зачем делала это, то теперь понимала. Злость выходила через горячий кровавый ручеек. Он словно шипящая лава, наконец, уплывал из меня, освобождая от тяжелых эмоций.

Ведомая стереотипами о вечной любви и благодарности родителям, я прокручивала у себя в голове вопрос: неужели за моей тучей невыраженной ярости не