— когда единомыслие и единое настроение проникали всех членов общины. Тогда веру получали по наследству, и каждой отдельной единице не нужно было усилия воли, чтобы примкнуть к сонму верующих: религиозная община в целом обладала и общею волею; духовный пастырь отличался от других членов общины только большим знанием законов. Это время прошло. Воля целого сломлена, воля индивида должна закалиться. Ныне убеждения часто находятся в противоречии с существующим порядком... Самым трудным является ныне положение еврейского духовного пастыря (des jüdischen Geistlichen). Он видит пред собою две крайности: с одной стороны, окаменелых людей, а с другой — оторванных от всякого религиозного союза, оглушенных громом эпо­хи. В середине стоят люди с сердцем раненым, переполненным тос­кою, люди, отставшие от старого и не приставшие к новому; сердце и ум у них в постоянном противоречии, и они ждут его устранения. Чего же можно теперь требовать от духовного пастыря? Он должен окаменелых освободить от мертвого сна ума и сердца, а неверующих расшевелить, пробудить в них порыв к живой вере. Нужно внушить им, чтобы они не боялись отречься от обычаев, чтобы они не трати­ли жара чувства на пустые формальности, чтобы они лечили рану, удаляя пораженное место и давая ему обрасти живым мясом». Эту роль хирурга иудаизма взял на себя 25-летний Гейгер. Вооруженный аппаратами науки, он готовился к серьезной операции; но тут ему крикнули, что его диагноз неверен.

Крик вырвался из груди его бывшего университетского товари­ща, ольденбургского раввина Самсона Рафаила Гирша (1808— 1888), которому суждено было позже сделаться столпом неоортодок­сии в Германии. В своих «Девятнадцати письмах о иудаизме», издан­ных под псевдонимом Бел-Узиель (1836), Гирш укрепляет тот «фун­дамент традиции», с которого Гейгер решил сдвинуть еврейство. Разделяя общепризнанную аксиому той эпохи, что евреи не нация, а только религиозная группа, автор к этому определению прибавляет: до грядущего пришествия мессии евреи составляют не нацию, а толь­ко союз верующих и исполняющих заповеди Торы, то есть писа­ного и устного учения во всем их историческом объеме. Учение иудаизма не зависит от времени и места; оно имеет вечную цен­ность. «Тора есть такой же факт, как небо и земля». Реформа дол­жна состоять лишь в том, чтобы все заповеди и обряды одухотво­рить внутренним смыслом, практическим или символическим, ибо нет ни одного обряда, которому не соответствовали бы опреде­ленная цель или символ. Такая строгая верность Торе, объединя­ющая евреев духовно, нисколько не мешает им входить в состав различных национально-политических союзов — быть немцами в Германии, французами во Франции и т. д. Вывод из учения Гир­ша выражен им в типично консервативном афоризме: «Иудаизм нуж­дается в реформе, которая подняла бы время до уровня Торы, а не нивелировала бы Тору по уровню времени». Опыт приспособления жизни к Торе сделан Гиршем в обширном сочинении «Хорев (Choreb): об обязанностях Израиля в рассеянии» (1837). Здесь представлена система догматики, этики и обрядовой символики библейско-талмудического иудаизма, который принимается во всей совокупности за результат не исторической эволюции, а божественного откровения. Законы откровения столь же незыблемы, как законы природы: их нельзя изменять, а можно только изучать, постигать их смысл, их целесообразность. Обрядовая символика еврейской религии имеет целью одухотворение личности, внесение святости в обыденную жизнь, а потому вся религиозно-обрядовая система от Библии до «Шулхан-аруха» неприкосновенна.

Литературная полемика, вызванная выступлениями Гейгера и Гирша, выяснила непримиримость двух систем, из которых одна рассматривала иудаизм как продукт исторических наслоений, менявшихся сообразно условиям различных эпох и подлежащих дальнейшему изменению, а другая видела в иудаизме законченное дело откровения, ряд велений свыше, которых нельзя приспособлять к жизни, но к которым нужно приспособлять жизнь. Ближе к объективной правде стоял, несомненно, Гейгер, исходивший из принципа исторической эволюции, научно доказуемой, а не из догмы «откровениям, произвольно ограничиваемого определенными эпохами истории. Но идеологи обоих направлений шли под низким облаком эпохи, заслонившим от них солнце еврейской истории: идею вечной нации, для которой все различные бытовые наслоения иудаизма служили только оболочками, формами проявления творческих сил применительно к различным эпохам. Отрицая еврейство как национальный индивид и признавая его только индивидом религиозным, Гейгер и Гирш мирились с национальной ассимиляцией, которая в конечном итоге должна привести к полному растворению евреев среди других народов, т. е. к исчезновению живого носителя иудаизма. Забыли, что, разбивая бочку, нельзя сохранить вино: без живого еврейского народа как особого культурно-исторического типа не может быть и иудаизма — совокупности его духовных проявлений.

Когда с высот идеологии представителям борющихся направлений пришлось спуститься в практическую жизнь, оказалось, что они режут живое тело еврейской общины, ячейки автономной национальной организации. Зачинщиком раскола был Гейгер, который в это время пустил в ход боевой лозунг: «Медузина голова окаменелых форм должна быть отрублена». Стремясь воплотить в себе тип раввина-борца, ведущего общину путем смелых реформ к новому строю, Гейгер искал для себя широкую арену в одном из больших городов Германии, так как его маленькая висбаденская община такою ареною не могла служить. В 1838 г. освободилось место младшего раввина (dajan) и проповедника в Бреславле, где главным раввином был набожный талмудист Залман Тиктин. Образованные «парнасы» (старшины) бреславской общины предложили вакантный пост Гейгеру. Он явился в Бреславль, произнес в синагоге блестящую пробную проповедь (на текст: «Поколение уходит, поколение приходит, а земля вечно стоит» — о неизменности основных истин религии и морали при изменяемости обрядовых форм) и был избран на пост проповедника. Ортодоксальная часть общины воспротивилась этому избранию, ссылаясь на официальное препятствие: как уроженец вольного города Франкфурта, Гейгер считался в Пруссии иностранцем, а по закону раввинскую должность на прусской территории мог занимать только прусский подданный. Гейгер преодолел и это препятствие: он поехал в Берлин и при помощи влиятельных лиц добился от короля натурализации. Но когда он победоносно вернулся в Бреславль, благочестивый старец Тиктин объявил, что не будет исполнять религиозных треб вместе с коллегою-еретиком, отрицающим основы раввинизма. Группа силезских и польских раввинов прислала сочувственные Тиктину отзывы. Тогда бреславская коллегия старшин обратилась с воззванием ко всем прогрессивным раввинам, приглашая их открыто высказаться по принципиальному вопросу: допустимо ли свободное научное исследование в области иудаизма и может ли сторонник такого направления занимать раввинский пост в еврейской общине? Некоторые раввины высказались в пользу свободного исследования и допустимости религиозных реформ; между ними были: упомянутый венгерский раввин Хорин, мекленбургский раввин Гольдгейм, ставший вскоре глашатаем радикальной реформы, ряд баварских и вюртембергских раввинов, единомышленников Гейгера. Отзывы раввинов-реформистов были опубликованы бреславской коллегией старшин («Rabbinische Gutachten», 1842—1843) для посрамления воинствующей ортодоксии. Между тем случай ускорил окончание бреславской распри: в 1843 г.