С улицы загремели хромые шаги. Улита торопливо отпрянула от Глеба. Дверь распахнулась, и в избу вошел Молчун. Кивнул на бабенку и сказал Глебу:

– Это и есть моя Улита.

Улита шагнула к Молчуну, обняла его за талию и чмокнула ходока в лысоватую голову.

– Ну-ну-ну, – отстранил ее от себя Молчун. – Не люблю на людях. Вот, познакомься-ка: это Глеб Первоход. Ты наверняка о нем слышала.

– Тот самый? – Брови Улиты взлетели вверх, а глаза, устремленные на Глеба, засверкали. – Вот, значит, ты какой, Первоход! Молчун считает тебя лучшим ходоком в княжестве.

– Много болтаешь, – угрюмо проговорил Молчун. – Поди-ка пошеруди в печи. Угли, мнится, уже потухли.

– Да тепло ведь!

– Ступай, сказал! – прикрикнул Молчун.

Улита пожала покатыми плечами и прошла к печи. Молчун покосился на Глеба и тихо пояснил:

– После Гиблого места я все время мерзну, Глеб. Выморозила меня проклятая чащоба. Выморозила до самых костей. Сколько б ни лежал на печи, внутри – вечный холод. У тебя такого нет?

– Нет, – проронил Глеб.

Молчун угрюмо усмехнулся.

– Ну, на то ты и Первоход, – сказал он. – Я затопил баню. Улита, найди гостю чистое белье!

С тех пор, как Хлопуша стал членом общины, жизнь его переменилась.

Никто здесь не дразнил его увальнем и никто не помыкал им. Хлопуша делал то же, что и другие. Колол дрова, топил печи, убирал двор, носил воду. Однако вся эта работа была ему не в тягость. Каждое его действие – мел ли он землю метлой или выносил помои к вонючему оврагу – было будто бы освещено теплым, мягким светом, который струился от белой фигуры Пастыря.

Это не значит, что белый чародей всегда был рядом. Наоборот, появлялся он в «уграйской куще» крайне редко. Раз в день, а то и в два. Все остальное время Пастырь посвящал проповедям. И результаты этой работы были налицо. С каждым днем община Пастыря разрасталась, включая все новых и новых общинников.

Поначалу Хлопуше было в диковинку видеть, как богатые купцы, которые прежде проезжали по улицам на своих расписных телегах, в упор не замечая Хлопушу и прочих дрянных людишек, теперь трудились рядом с Хлопушей рука об руку.

Изредка, впрочем, в их взглядах проскальзывало презрение, но они тут же прогоняли его и улыбались Хлопуше и прочим простолюдинам так широко, что Хлопуша всерьез опасался, как бы у них не полопались рты.

Отлично бы жилось Хлопуше в «уграйских кущах», но вот беда – Пастырь учил, что богобоязненный христианин должен довольствоваться малым и питаться, как божья птичка. И если кого другого ломоть хлеба, обмазанный маслом, мог насытить на полдня, то Хлопуша проглатывал этот ломоть, даже не почувствовав на языке тяжести, будто глотал кусок воздуха. И такой же воздух полоскался в брюхе у Хлопуши с утра до вечера, и с вечера до утра.

Хлопуша честно старался не думать о естве и нарочно занимал себя тяжелой работой. Но даже когда он перепиливал в одиночку бревна тупой пилой, мысли его все равно крутились вокруг еды.

«Парная говядина, запеченная в глине, очень хороша с красным вином. Но вино к ней надобно брать только таврийское, оно слаще гофских вин и при этом хорошо треплет язык… Вот леший! Опять я о жратве да вине! Это все Сатана! Да-да, это он, нечисть козлоногая! Кружит мне голову запахом жареного мяса, хотя никакого мяса поблизости нет! Заклинаю тебя Отцом, Сыном и Святым Духом – поди от меня прочь, рогатая тварь!»

– Тише! – недовольно проговорил кто-то. – Ты чего это размахался пилой, брате? Чуть башку мне не отхватил!

Хлопуша выпрямился и взглянул на рослого, лысого общинника, одного из помощников Пастыря.

– Прости, Гвидон, – виновато произнес он. – Замечтался я чего-то.

– Вот как? – Гвидон, который был в отсутствие Пастыря «смотрящим», усмехнулся: – И о чем же ты мечтал, брате?

– О том, как предстану пред лицем Господа нашего, покаюсь во всем, что совершил непотребного и грязного, и оболью слезами плащаницу его, – ответил Хлопуша, потея от собственного вранья.

Гвидон пристально вгляделся в пухлое лицо Хлопуши и сказал:

– Отрадны мечты твои, брате. Но стоит ли дожидаться кончины, чтобы открыть кому-то свою душу? Поговори со мной. Поведай о том, какие греховные мысли гложут твое сердце?

Тогда Хлопуша облизнул губы и ответил:

– Я, Гвидон, хочу тебе все рассказать. Но стыжуся.

– Вот как? И чего же ты стыдишься, брате?

– Стыжуся я, Гвидон, своей слабости. Что бы я ни делал, об чем бы ни думал, но я все время хочу жрать.

Лицо Гвидона расправилось.

– Вот оно что. – «Смотрящий» улыбнулся. – Сие грех, но грех небольшой. Хочешь, я расскажу об этом Пастырю, и он поможет тебе?

В глазах Хлопуши мелькнул испуг, он мотнул головой и поспешно возразил:

– Не нужно.

– Отчего же?

– Пастырь – воин Божий. Он может поймать за хвост самого Сатану и притащить его сюда, чтобы я посмотрел, с какой страхолюдиной мне придется иметь дело, ежели я не перестану думать о жратве.

Гвидон засмеялся, отчего безбородое и безбровое лицо его не стало добрее, как это бывает у обычных людей, но еще опаснее.

– Верно говоришь! Не стану я рассказывать о твоей беде Пастырю. Но сможешь ли ты сам одолеть греховные мысли?

– Смогу, – буркнул Хлопуша.

Несколько мгновений Гвидон молчал, разглядывая Хлопушу, потом сказал:

– Я тебе верю, брате. Продолжай пилить.

Хлопнув верзилу ладонью по плечу, «смотрящий» двинулся дальше, поглядывая по сторонам и отдавая общинникам короткие указы, коим все подчинялись беспрекословно.

Еще два часа Хлопуша пилил бревна, обливаясь потом. Потом сел передохнуть и попить воды. Напившись, он задрал рубаху и взял двумя пальцами складку на животе. Оценивающе помял ее между пальцами, вздохнул и удрученно проговорил:

– Еще пара седьмиц, и от меня останется один скелет.

Выпустив из пальцев складку, Хлопуша перевел взгляд на огромное деревянное распятие, только на этот раз вместо изможденного Христова тела ему почудился распятый на широкой сковороде жареный цыпленок.

Рядом с Хлопушей кто-то остановился. Верзила поднял на него взгляд и спросил дрогнувшим голосом:

– Ты бес?

– Ты что, Хлопуша, с дуба рухнул? Это ж я, Уголек.

– Уголек? А я тебя не узнал. Привиделось с голодухи-то…

Общинник Уголек, парень еще не старый и добрый, засмеялся, достал что-то из-за пазухи и протянул Хлопуше.

– На-ка вот, держи.