– Чего это?

– Хлеб.

Хлопуша вперил в кусок хлеба голодный взгляд и через силу проговорил:

– Зачем это? Не надо. Это ж твой.

– Я уже наелся. Да я и вовсе без еды могу. А ты мужик здоровый, тебе без хлеба никак.

– Ну, не знаю… – продолжал колебаться Хлопуша. – Хорошо ли это?

– Да бери уже, чучело! – весело воскликнул Уголек. – В другой раз не предложу.

Хлопуша взял хлеб и быстро запихнул его в рот. Потом прислонился спиной к стене сруба, улыбнулся и блаженно выдохнул:

– Вот оно щастье-то… Не понимаю я, Уголек, как можно строить царство Божье на голодное брюхо? Даже Господь осыпал своих чад небесной манной и делил меж них рыбу, которой не было конца.

– Господь так же сказал, что мы должны быть умеренны в еде, – заметил Уголек.

– А может, он сказал это, не подумавши? Нет, я не спорю, но… – Хлопуша не докончил фразу, ему вдруг стало стыдно, что он забрал последний кусок хлеба у тощего Уголька. Он хотел сказать Угольку что-нибудь хорошее, но сразу ничего в голову не пришло, а пока Хлопуша думал, Уголек уже куда-то ушел.

Тогда Хлопуша вздохнул и закрыл глаза, намереваясь чуток подремать. Когда Хлопуше становилось особенно тяжело жить, он предпочитал спать.

Сон пришел почти сразу. Приснились Хлопуше жареные цыплята. Они порхали вокруг него, как бабочки, махая своими куцыми крылышками, и говорили ему звонкими, веселыми голосками:

– Съешь нас! Съешь нас! Съешь!

Но Хлопуша не мог гоняться за бабочками, потому что он был так толст, что не видел из-за пуза собственных ног. Тогда он просто раскрыл рот, и цыплята ринулись туда наперегонки, смеясь и расталкивая друг друга ароматными, обжаристыми до хрустящей корочки крылышками.

Когда Хлопуша проснулся, солнце уже перевалило через полдень. Рядом кто-то разговаривал. Хлопуша повернул взлохмаченную голову и увидел в пяти шагах от себя «смотрящего» Гвидона и парня Уголька.

– Гвидон, – спросил Уголек, – где Пастырь?

– Отлучился по своим делам, – ответил Гвидон. – А ты почему спрашиваешь? На что тебе Пастырь?

– Соскучился. Когда вижу его – мне легко и просто. А когда его нет, тоскую.

– Это потому, что ты мало молишься, Уголек. Молись больше, и все будет хорошо. Мы – избранники Божьи. Впереди у нас битва, и мы должны быть готовы к ней. Иди, занимайся своим делом.

Однако Уголек не двинулся с места. Несколько секунд он просто стоял, набычившись, потом сухим, трескучим голосом промолвил:

– Я больше не хочу никому подчиняться, Гвидон. И не хочу следовать за Пастырем. Боги моих отцов были добрее ко мне, чем Пастырь и его плачущий, распятый бог.

Лицо Гвидона вытянулось от изумления.

– Понимаешь ли ты, о чем говоришь, проклятый язычник? – гневно воскликнул он.

Уголек побагровел от волнения и раскрыл было рот, чтобы что-то ответить, да не успел. Воздух перед ним вдруг задрожал и стал стремительно сгущаться. Уголек вытаращил глаза и попятился – и правильно сделал, потому что на том месте, где он только что стоял, появился откуда ни возьмись сам белый чародей.

Появление Пастыря не осталось незамеченным общиной. Народ вокруг загалдел и стал стекаться со всего огромного подворья. Люди глядели на Пастыря с восторгом, страхом и почитанием.

Сам же он огляделся приветливым, добрым взглядом, кивнул одному, улыбнулся второму, подмигнул третьему, а затем повернулся к Гвидону и спросил:

– Об чем спорите, дети мои?

Лысый Гвидон опустил руки по швам и доложил:

– Этот парень, что зовется Угольком, только что сказал, что боги его отцов добрее Иисуса.

Пастырь посмотрел на Уголька. Тот стушевался под пристальным взглядом чародея, ссутулился и слегка покраснел.

– Ты правда это сказал? – уточнил Пастырь.

– Правда, – тихо ответил Уголек. – Я больше не хочу быть в твоей общине, Пастырь. Отпусти меня домой.

– Домой? – Чародей прищурил светлые глаза. – Но где он, твой дом?

Уголек хотел ответить, но тут вдруг Пастырь гаркнул:

– Геенна огненная – вот твой дом!

Этот внезапный окрик был столь страшен, что общинники, окружившие Пастыря, Гвидона и Уголька, побледнели от страха и едва не бросились врассыпную.

– Безбожник! – яростно проговорил Пастырь. – Как смел ты упрекать Господа?

Уголек испуганно сжался, но не пошел на попятную, а упрямо заявил:

– Это не мой бог. – Затем облизнул губы, поднял на Пастыря взгляд и севшим от волнения голосом добавил: – Да и бог ли он вообще?

Несколько секунд белый чародей молчал, пристально разглядывая Уголька, затем сжал кулаки и резко изрек:

– Я – воин Господа, его апостол! И я не позволю тебе разверзать твои поганые уста для поганых речей!

Пастырь устремил на Уголька сверкающий гневом взор и простер над его головой руку. Толпа общинников ахнула и попятилась при виде того, что стало происходить с богохульником Угольком.

Губы парня плотно сомкнулись и стали срастаться. Уголек силился открыть рот, но губы его, будто склеенные рыбьим клеем, смыкались снова. Прошло еще несколько мгновений, и рот парня исчез вовсе, а вместо него образовалось гладкое место.

Уголек стал царапать ногтями кожу там, где только что был рот. Глаза его наполнились ужасом и отчаянием.

– Смири гордыню и подчинись мне! – властно пророкотал белый чародей.

Уголек замычал и замотал головой, с ужасом и ненавистью глядя на Пастыря. Тот сдвинул светлые брови и произнес с упреком и горечью:

– Я не вижу в твоих глазах ни раскаяния, ни смирения. Они смотрят и не видят. На что они тебе, грешник? Именем Божьим приказываю – сомкнитесь, недостойные очи!

По толпе общинников пробежал ропот ужаса, когда они увидели, что глаза Уголька затянулись тонкой прозрачной кожицей, а затем исчезли вовсе. Теперь на страшном, гладком лице парня торчал только нос.

Бедный Уголек, мыча от ужаса, стал метаться по двору, в кровь раздирая себе ногтями кожу на лице. Добежав до распятия, он стукнулся головой об перекрестье, отшатнулся, попятился, споткнулся об дрова и рухнул в жертвенный костер.

Одежа вспыхнула на Угольке, как сухая солома. Парень выкатился из костра и, объятый пламенем, махая руками, как подбитая птица, стал кататься по земле.

– Да сгорит твоя адская душа на сем костре тщеславия, неблагодарности и гордыни, еретик! – пророкотал Пастырь и опустил свою белую длань.

Уголек перестал метаться и замер. Пламя стремительно пожирало его туловище, руки, ноги и голову, превращая их в обугленные головни. А Пастырь повернулся к общинникам, распахнул им навстречу руки, будто обнимая их, и громко возвестил: