В перерыве после окончания первой части картины, ведь тогда в таких клубах, как шкотовский, перерыв наступал после показа каждой части кинофильма, и иногда длился минут 15, Борис, обернувшись, заметил в одном из задних рядов Катю Пашкевич и Нюську Цион. Они сидели, смеялись и о чём-то весело болтали с сидевшим рядом с ними Катиным одноклассником Витькой Гущиным. Борис поднялся и крикнул им слова приветствия. Они, увидев его, улыбнулись, и Нюська подняла один палец вверх, показав этим, что возле них есть одно место. Уже в темноте он пробрался в их ряд, девушки раздвинулись, и Борис, под шиканье и недовольные возгласы окружающих, втиснулся между ними. Сев, он сейчас же схватил Катю за руку и крепко сжал её. Она не вырвала руки, а, приблизив свои губы к его уху, шепнула:

– Что же ты не застрелился-то? А я нарочно ничего тебе не отвечала!

Весь гнев, вся обида, державшиеся до этого в груди Бориса, приготовившегося высказать всё своё возмущение этой несносной девчонке тут же, при свидетелях, у него при этом лукавом шёпоте, сопровождаемом пожатием тоненьких пальчиков, зажатых в его руке, моментально куда-то улетучились. И он, ощущая правой половиной своего тела Катино тепло, держа её руку в своей, готов был сидеть так вечно. Левая половина его тела, с такой же теснотой прижатая к Нюське, как будто и не существовала: кроме Кати, он уже не чувствовал и не видел ничего. Вряд ли бы он смог пересказать содержание той кинокартины, которую смотрел в этот вечер.

После кино они не остались, как это бывало обычно, на танцы, а пошли домой. Дорогой первая на Бориса напала Катя:

– Ты с ума сошёл? Через свою мать вздумал мне письма посылать! Ты что, значит, ей всё рассказал?

– Катеринка, да за что же ты сердишься? Что – всё, что я мог рассказать? Только то, что я люблю тебя? Так я об этом готов целому свету рассказывать, кричать даже!

Катя, видимо, поняла, что этим «всё» она сказала лишнее, она как бы выдала себя, как будто в их взаимоотношениях и она принимает одинаковое с ним участие. Девушка сообразила, что Борис может о чём-нибудь догадаться, а догадываться, видимо, уже было о чём, и торопливо напала на парня снова:

– Я же тебе запретила писать! Почему ты всё-таки написал? Да ещё сообразил переслать письмо через свою маму! Она знает, что ты там насочинял? Пушкин какой!

– Да нет же, Катя, честное слово, никто не знает, – растерявшись, оправдывался смущённо Борис.

Он, конечно, не осмелился сказать Кате, что это именно мама посоветовала ему послать письмо.

Заметив растерянность и смущение Бори, решив, что она достаточно его пробрала, Катя сменила гнев на милость:

– Ну ладно, на этот раз я не буду сердиться и позволю тебе иногда провожать меня из клуба, но чтобы ты мне больше не писал и никому обо мне не рассказывал!

Борис дал обещание, что это письмо было первым и последним, и как бы в порыве раскаяния, стараясь получше объяснить Кате свою ошибку, вдруг взял её под руку. Это было в первый раз с момента их знакомства. На улице стояла полная темнота, освещения улиц в Шкотове, конечно, не было, луна ещё не взошла.

Катя быстро оглянулась, затем посмотрела вперёд и, убедившись, что их никто не видит, отнимать своей руки не стала, а наоборот, теснее прижалась к парню. Узкий деревянный обледеневший тротуар был скользок, и идти по нему рядом можно было только прижавшись друг к другу. Уже перед самым своим домом Катя потребовала, чтобы Борис отпустил её руку. Они попрощались.

– Ты надолго приехал?

– Нет, послезавтра утром уеду обратно. Да я не приехал, а пришёл на лыжах. Теперь я дорогу знаю, могу быстро добраться!

– Пешком!? Из Стеклянухи? Врёшь!

– Да честное же слово! На лыжах, прямо по хребту.

– Зачем же ты пришёл?

Борис, конечно, не мог удержаться от того, чтобы не соврать:

– Тебя повидать!

Ответ, хотя и понравился Кате, но она сразу же поняла, что это очередное Борькино хвастовство:

– Не ври, так я тебе и поверила!

– Что же, не верь, а я теперь часто так приходить буду!

– Ну-ну, посмотрим! Ой! – полушёпотом сказала Катя, – у нас кто-то во двор вышел, ещё увидят тебя, уходи скорее! – она вырвала руку, которую Борис при прощании задержал в своей, юркнула в калитку и быстро захлопнула её.

Борис, оставшись стоять возле ворот, услышал её быстрые шаги, удаляющиеся от ворот, и затем громкий разговор с кем-то, находившимся во дворе. Он поспешил отойти от Катиного двора.

«Нет, мама неправа. Наверно, Катя всё-таки меня любит, только не хочет этого показать, проверяет меня. А чего меня проверять? Теперь мне, кроме неё, никого на свете не надо».

– Никого! – громко повторил Борис и, полный счастливых мыслей, побежал домой.

На следующий день он сравнительно быстро закончил все свои служебные дела: сдал отчёт о количестве заготовленного леса и, получив одобрение Озьмидова, передал ему письмо Демирского с просьбой о направлении на участок третьего десятника. Когда заведующий ознакомился с содержанием письма, то Борис, со своей стороны, поддержал просьбу своего начальника, подтвердив сложность работы, разбросанность участков и невозможность двоим всюду своевременно попасть. Он ожидал, что Озьмидова придётся долго убеждать в этом вопросе, но оказалось не так. Как раз в это время в конторе находился свободный десятник, закончивший работу на одном из предприятий Дальлеса и присланный в шкотовскую контору для дальнейшей службы. Пока для него ничего подходящего не нашли, и просьба Демирского пришлась кстати.

Звали этого десятника Сигизмунд Янович Томашевский. Узнав от Ковалевского, который знакомил Бориса с новым товарищем по работе, что Томашевский поляк, Борис, желая проверить, не забыл ли он язык, на котором свободно говорил пять лет тому назад, заговорил с ним по-польски. Конечно, как всегда, в этом его поступке была и известная доля хвастовства. Ковалевский, услышав, как Борис начал свою речь, выразил удивление, а это для Бориса стало большой наградой.

Сигизмунд так обрадовался, услышав родную речь, что схватил Борю в объятия и громко восклицал:

– Пан ест поляк? О як бардзо пшиемно! Бардзо пшиемно!

Этот разговор ускорил назначение Томашевского. Он согласился немедленно же ехать в Стеклянуху. Везти нового товарища на лыжах Борис не решился, тем более что внешне Сигизмунд выглядел очень неважно – он был худ и бледен. Оказалось, что совсем недавно он перенёс воспаление легких, вследствие чего, собственно, и вынужден был оставить прежнее место работы,