Я своего места в ней не вижу, а самое главное, не хочу видеть. У меня нет желания к ней подстраиваться.

— Но ты понимаешь, что в этом случае ты приходишь к той литературе, которую я условно назвал профессорской. Или к тому, что пишет ***?

- ***… Я эти писания называю литературой девочек со ****-. А что касается той литературы для узкого круга, то это вопрос потребления. К ней я тоже себя не отношу, потому что не хочется писать что-то заумное. И я не филолог. То, что я не собираюсь заниматься филологической литературой, то это уж точно. Мне хочется в какой-то мере свою жизнь. Для меня писание двойственный процесс — формирование текста это формирование себя; с каждой вещью, которую я писал, я изменялся сам, и думаю, что я изменялся в сторону глубины, что ли. Я понимаю, о чём идёт речь. В том, что ты называешь профессорской литературой, отсутствует онтологическая привязка, то есть это вещь, которая от жизни и конкретного бытия автора оторвана на любую степень дальности. А мне не хочется терять бытийность. Постмодернистские идеи описания текста текстом меня интересуют больше как игры ума, уходить в это серьёзно я не думаю. Там где непонятно, что это — вот лучший вариант.

— Ну а "Волхв" — это тоже игры ума?

— Видишь ли, я прочитал Фаулза как-то быстро, и… Ничё не думаю. Надо перечитать. Если ты не вырастаешь в профессорской семье, то филологический путь тебе заказан. Уже не дано. Я начал заниматься этим поздно, и до сих пор существую вне литературного процесса. С весельем и ужасом я смотрел на этих людей… Есть такие люди, которые живут на презентациях — но это даже не этот уровень.

— И есть хорошее слово — стололазы.

— И есть достаточное количество людей, которые обслуживают культуру, и за счёт этого живут. Но я старался не делать бы таких обобщений кошмарных.

— Но это вечно. Эта литература самодостаточна.

— Но всё-таки, литература — не музыка. Это в современной музыке, такая субкультура питает то, что находится на вершине культуры. Те люди, которые выпускают пластинки миллионными тиражами, питаются теми идеями, которые вызываются спонтанно в этой субкультуре, идеями, которые возникаю в каком-нибудь нью-йоркском подвале. В этом подвале сидели несколько человек, которые что-то сочинили, выпустили свои записи тиражом в тысячу экземпляров, а потом разбежались или умерли от наркотиков. А в литературе нет такой преемственности. Был правда, прорыв соцартовский период — ранней перестройки, да и то, такой книги как "Москва-Петушки" уже никто не смог написать.

Эти люди варятся в своём соку. В этих мероприятиях очевиден перевес в сторону самоактуализации, а не создания текста. Когда приходит человек, который текстом хочет заявить только самого себя, я не очень понимаю, почему я на это должен смотреть. Года три или четыре назад, когда появились новые журналисты на телевидении, оно меня дико бесили. Сейчас-то они либо ушли, либо научились, а вот тогда появлялся некто на экране, и хотя пригласил к себе серьёзного человека, усиленно начинал излагать свою собственную точку зрения. Я не могу вспомнить какого-то имени, это общее впечатление. И вот сидит человек, которого мне действительно было бы интересно послушать, а напротив него какая-нибудь дамочка (я не уверен, что это был именно Аверинцев). Аверинцев только рот откроет, а дамочка в этот момент ему: "А я думаю, что это вот так…"

И начинает пять минут говорить дамочка, и два слова дают Аверенцеву. И вот я всё не могу понять, почему я должен собственно слушать, что она думает.

— А может, дело не в журналистах, а в самой системе средств массовой информации. Они же именно средства информации. И именно массовой. И там этот гипотетический Аверинцев с культурой письменной не может существовать.

— Но передачка существует, а если она существует, то в принципе должна ориентироваться на него. Наше телевидение не создало ещё своей собственной эстетической системы.

— А у тебя нет впечатления, что на телевидении фигура Аверинцева адекватна фигуре Жириновского, Чаплин — Толстому, все они становятся мифологическими образами? Шоу — свойство телевидения, а рассуждения Панченко или Лихачева не есть шоу.

— Но по телевидению не обязательно показывать шоу.

— Солженицына никто не читает, о нём вспоминают в тот момент, когда ему приходится уйти с телевидения.

— Я не хочу касаться Солженицына, потому что это тема для меня больная, как и для большинства тех, кто его уважает.

— Я могу говорить только за себя. "Красное колесо" я читал не смог. Я жутко обиделся на себя, а не на него. Это действительно отдельная тема.

— Я уже говорил о кино, и отсюда разговор о теме. Всё кино на протяжении от изобретения звукового кино до авангардистских опытов было литературой. Начали это разбивать наверное итальянцы. Я могу путаться, потому что точная периодизация меня не интересует. А вот современное кино ушло от литературы достаточно далеко.

Очень хочется что-то найти, чтобы тема была с дрожью. Все мы пишем как бы между делом. У меня нет и другой темы спасительной для многих наших классиков — темы трагического или счастливого детства. Как у того же Бунина, у которого всегда была эта тема — какая-нибудь прогулка вокруг усадьбы. А у меня было совершенно обыкновенное детство, мы все ходили в одни школы, ездили в одни и те же пионерлагеря. Хотелось бы найти жёсткую опору.

Вот год назад у меня родился ребёнок, и эта одна из таких опор. Сын, его зовут Никита, и после этого события я начал жить совсем по-другому.

Вот вчера я услышал слово "патриотизм", неважно, где я его услышал, а важно то, что я сразу же стал думать о том, что настоящий патриотизм должен строиться по совершенно другому принципу — не сверху — от страны или государства, а снизу, от семьи. Пока мы не будем уверены в своей семье и чувствовать её безопасность, иметь возможность устраивать её благополучие, никаким патриотизмом не запахнет. Все эти российские патриотические дела настолько придуманы и натянуты, потому что существуют в мире, где ты больше ничего не можешь сделать дома, кроме того, как жену побить, а отправляешься на улицу спасать Россию.

Потребность укоренения — настоятельная потребность. Вот Чехов, например, был человеком, укоренённым во вполне определённом быте, а весь корпус текстов раннего Набокова посвящён именно тому, как этот быт вокруг него разрушался. У этих людей, которые с детства входили в жизнь членами давно организованного общества, место было вполне осмысленно. Они не задавали