странная кошка, но и Берроуз тоже забыл о моём присутствии в этой комнате, освещённой единственной свечкой.

Но он продолжил:

– Мне кажется, что животные говорят: «Умолкни, человек, умолкни. И перестань писать эти вечные книги. Пусть наступит время умолчаний». Но мы не умеем молчать, русский. Мы постоянно что-то талдычим, бубним, базарим, жуём мочалку. Мы сделали из базара самый главный бизнес. Я, например, так и не научился молчанью. Хотя, если вдуматься, почти все люди – немые. Из тех, что я встретил, только двое обладали даром речи: Брайон Гайсин и Беккет.

Кошка-собака кончила умываться и пошла из комнаты вон, показав нам свой чисто вылизанный безукоризненный анус.

– Знаешь, русский, – сказал Берроуз. – Я завидую этой твари. У неё нет имени, потому что Руски – это всего лишь глупая кличка. Но главное, она просто живёт, а не старается стать тем-то и тем-то. Она просто постепенно превращается во что-то другое. И ей для этого не нужно осознавать себя с той ясностью, которая иногда меня посещает. Я от этой ясности начинаю потеть и страшно пугаюсь.

Мы оба сидели и смотрели на колеблющийся свет свечки, а кошка уже исчезла.

Берроуз захватил рукой ткань своей хламиды и высморкался в неё, издав громкие трубные звуки.

– Я хочу потерять себя, как эта кошка-собака, – сказал он. – Только не желаю, чтобы это стало кровоточащей раной.

Снова откуда ни возьмись появилась собака-кошка.

– Посмотри, – сказал Берроуз. – Какая маленькая, но невозмутимая зверюга. И она всегда сохраняет молчаливую серьёзность. Этому можно у неё поучиться: не обесценивать свою с трудом добытую серьёзность досужим трёпом. Анекдоты и сплетни никогда не исцеляют, а только отвлекают.

И вдруг он не удержался и рассказал такую сплетню:

– Однажды Чарльз Дарвин пришёл в зоопарк со своим сыном. Они там гуляли от клетки к клетке, пока не увидели громадного бегемота, спящего в бассейне. И они долго-долго на него смотрели. И вдруг сын Дарвина дёрнул его за руку и говорит: «Папа, а кто убил эту большую толстую птицу?»

Тут мы оба – сначала Берроуз, а потом и я – захохотали.

7

В тот же миг с улицы донеслись отдалённые гудящие звуки.

Церковный колокол отбивал время где-то в Лоуренсе.

– Ага, – сказал Берроуз. – Это Мик Джаггер.

Он сидел и вслушивался в колокольные звоны.

– Когда-то в детстве мне объяснили: колокола не время отбивают, а вечность. Они напоминают о бесконечном. Но нашему брату это уже непонятно. Колокола теперь ничего не возвещают, а просто балаболят. Вот я и попросил Мика Джаггера стать звонарём в нашей церкви и очистить колокольным звоном пространство. Он согласился и забросил ради этого дела все свои концерты.

Свечка в последний раз вспыхнула и погасла.

Мы бы оказались в полной темноте, если бы над нами не кружился светлячок, посылая какие-то мигающие сигналы.

Берроуз сказал:

– Он сообщает, что мне пора идти в мой оргонный аккумулятор. Спасибо доктору Райху. Без его откровений я бы уже давно окочурился и лежал в ящике на погосте. Оргонный накопитель доктора Райха – единственный антидот против мира, превратившегося в ящик Пандоры.

Он встал и подал мне руку.

– Мне было приятно поговорить с тобой, русский. С тобой легко балакать. Так бывает легко с детьми, которые не умничают и не канючат, а просто сидят и слушают сказку.

8

Он направился в угол, где стоял деревянный ящик с металлической дверцей.

Это был оргонный аккумулятор Вильгельма Райха, собственноручно изготовленный Берроузом для накопления универсальной энергии жизни.

Я знал, что Берроуз – большой поклонник биоэнергетических экспериментов Райха.

Поэтому я нисколько не удивился, увидев этот оргонный накопитель.

Берроуз залез в ящик и закрыл за собой дверцу.

И вдруг сказал оттуда:

– Хочешь посидеть со мной, русский?

Я, разумеется, незамедлительно согласился.

9

В оргонном аккумуляторе почему-то пахло сырыми дровами.

Или грибами?

Мы сидели там втроём с собакой-кошкой: я и Берроуз – на корточках, собака-кошка – между нами.

Было тесновато.

Честно говоря, я не ощутил никакого прироста жизненной энергии, находясь в оргонном аккумуляторе Райха.

А вот Берроуз преобразился: расправились морщины, глаза засияли.

Он дёрнулся и заговорил быстро и дробно, как в лихорадке:

– Сидя здесь, я знаю: я – аутсайдер. Я никогда не получал деньги от государства или корпораций. Я никогда не участвовал в публичной жизни. Я всю жизнь ходил по улицам голый в компании ягуара и пантеры. Я совершенно иррационален. Каждый день у меня другое имя. Я трахаюсь только с мумиями неандертальцев. Изо всех стран я признаю только Сахару. Изо всех животных – только питона, проглотившего американского президента. Я индифферентен к человеческой речи, но умею извлекать квинтэссенцию из любой снежинки. Но самое главное: я говорю исключительно рифмованными стихами.

10

И он действительно заговорил стихами и пробубнил что-то такое:

Мамочки и папочки, давайте обниматься!

При жизни мы не делали, так давай сейчас.

Будем, словно детки, бодаться и кидаться,

Чтобы зазвенел под нами красный медный таз!

Дни наши увяли, утра пролетели,

Только и успели: падать да вставать…

Так давайте ночью в ледяной купели

Брызгами созвездий друг дружку обдавать!

При горячем солнце на траве зелёной

Мало собирали мы ягод и цветов.

Так давайте в яме, полной слёз солёных,

Взращивать безвременник наших певчих ртов!

Тут Берроуз схватил меня за ногу и запричитал, запел, заблеял:

У тебя такие пятки,

Словно ты вернулся с блядки!

У тебя такие глазки,

Словно ты свихнулся в пляске!

У тебя такие сиськи,

Словно слон тебя потискал!

У тебя такие ушки,

Словно ты дуришь в психушке!

У тебя такие ножки,

Словно ты сношался с кошкой!

У тебя такие ляжки,

Словно ты – сынок дворняжки!

У тебя такие рёбра,

Словно мама твоя – кобра!

У тебя такая шея,

Словно ты – дитя халдея!

У тебя такие локти,

Словно ты валялся в дёгте!

У тебя такой животик,

Словно принял ты наркотик!

У тебя такие пальцы,

Словно мы –