class="p1">Берроуз избавлялся от Мерзкого Духа, уходя от своей публичной персоны, спасаясь от самого себя бегством.

Он говорил, что никакого Уильяма Берроуза не существует.

Есть лишь разные голоса, пронизывающие его бренную оболочку.

4

У меня от этой истории с Мерзким Духом мурашки пробегали по коже.

Я невольно начинал думать: а не сидит ли и во мне подобная нечисть?

Если не Мерзкий Дух, то хотя бы холодная, тусклая жаба?

Да, несомненно: жаба, скакуха, квака.

Она не давала мне сблизиться со свободными тварями, с белым светом.

Она не давала мне жить и любить безраздельно.

Она не позволила мне иметь сердце размером с башку ребёнка и подарить его людям.

Она сидела во мне и грызла.

У этой жабы есть разные клички: Равнодушие, Немощь, Трусость, Бесчувствие, Теплохладность.

Теплохладность: попытка примирить небо и ад ради собственного комфорта.

Теплохладность: потребность отыскать себе болотце и жить в нём уютно, как жаба.

А впрочем, какая там жаба!

Настоящая жаба – милая, благородная, чистая зверушка.

А моя жаба – человеческая убогость, скудость, нехватка.

И моя похоть к писанию книжек напрямую связана с этой гнусью.

5

Как сказал в своих предсмертных записках Чезаре Павезе: «Сперва я думал, что мир жесток и мерзок. Но теперь я понял, что это я был жесток и мерзок».

6

Ну ладно.

Прошлое, как говорится, не поправить.

Берроуз считал, что ничего уже нельзя поправить.

Он говорил: катастрофа неизбежна.

Вернее, она уже случилась.

Всё вокруг горит, и горит давно: пламя доедает головешки.

И что же тут делать?

И как делать?

Берроуз отвечал на этот вопрос мудро: «Делай своё обычное дело, но не закрывай глаза на пламя».

Он сочинял книги, в которых описывал огненную катастрофу и тех немногих, кому удалось выжить и выстоять (до следующего пожара).

Он оставался писателем до своего последнего вздоха.

7

Что же касается меня, то я не писатель.

Ну какой я к чёрту писатель!

Прав Томас Бернхард: большинство современных писателей – службисты, бумажные души, чинуши.

«Только Кафка, бывший чиновником в жизни, не писал чиновничьи книги».

Но как можно вообще писать книги?

Их и так уже написано слишком много.

Это называется «перепроизводство» и неотделимо от «перенаселения», которое ненавидел Берроуз.

Так что я отнюдь не писатель.

8

Я – гуляка, случайный прохожий, оказавшийся в зоне пожара.

Я – проходимец и жулик – стою среди пепелища и вытаскиваю из золы ошмётки, обрывки, остатки, осколки чужих сокровищ.

Вот чем я промышляю: ворую из пепла старые байки и притчи, сплетни и мысли.

А потом перекраиваю эти чудесные истории мёртвых, варганю из них свои неблагонамеренные рассказы.

Иногда в них сверкнёт искра, а иногда – одна копоть, сажа.

В любом случае, я – делинквент, если воспользоваться выражением, которое любил Берроуз.

А хотел бы быть монахом.

Мелкий делинквент и фальшивый монашек, я шепчу свои грешные, бесстыжие, смехотворные, ненужные рассказы.

Шепчу на ухо каким-то незнакомцам.

Или я говорю с замолкнувшими навеки?

Как сказал Теннесси Уильямс: «Никто не хочет признать, как это естественно – говорить с мертвецами».

9

Берроуз точно подметил: мне никогда не стать взрослым.

Я – хронически недовзрослый, антивзрослый, поствзрослый, завзрослый.

Скорее всего, просто инфантильный.

Недоразвитый, недоделанный, полуголовый.

И тут уже ничего не попишешь, не добавишь, не изменишь.

10

Книжка написана – горстка пепла.