«Они что, не знают? Или это правила такие?».

— Мое? — на всякий случай уточнил я и сразу же пожалел об этом.

Один из стражников с силой ударил меня головой о стол. Перед глазами вновь пошли круги, но я так часто получал по голове последние несколько дней, что уже начинал к ним привыкать.

— Имя? — повторил жрец.

— Саргон, — ответил я, держась за лицо руками.

— Кто ты, Саргон?

— Ремесленник, — пробубнил я сквозь ладони.

— В чем заключается твое ремесло?

— Я строю глиняные хижины, чиню мебель, занимаюсь плотнической работой.

— Где твой дом?

— На окраине Западного пригорода.

— Знаешь, почему ты здесь, Саргон?

— По обвинению в убийстве корзинщика, — ответил я, опуская руки и вновь получая удар о стол.

— Ты решил поиздеваться над нами, мушкену? — голос жреца оставался холодным и спокойным.

— Нет, клянусь Шамашем! — простонал я, мысленно вознося хвалу богам, что не задел сломанный нос.

— Тогда я повторяю еще раз. Ты знаешь, почему ты здесь?

Мне никак не приходило в голову, как следует ответить на вопрос. И дело тут даже не в том, что она туго соображала из-за постоянных ударов. Ведь если я тут не из-за корзинщика, то из-за чего?

Облизав губы, я, спустя несколько секунд, молвил:

— Возможно, достопочтенные жрецы снизойдут до жалкого смертного и скажут, по какой причине я здесь оказался?

Люди, сидящие за столом, переглянулись.

— Обвиняемый пытается водить нас за нос и уйти от ответственности, Кашшур, — буркнул крайний справа жрец.

При упоминании этого имени, я вздрогнул.

— Ваша Лучезарность? — беззвучно прошептали мои губы.

«Значит, Верховный жрец все-таки здесь! Но зачем?».

Меж тем губы Кашшура дернула едва заметная усмешка.

Он отложил стиль и посмотрел мне прямо в глаза:

— Ты здесь по обвинению в убийстве, — начал он, медленно выговаривая каждое слово, — но не корзинщика. Н-е-е-т. Мы не рассматриваем дела простолюдинов. Этим занимаются местные рабианумы. Ты просто обязан сие знать, — тут Верховный жрец сделал паузу и слегка прищурил свои карие глаза, — ты обвиняешься в убийстве храмового писца.

Даже если бы сейчас в окно заглянул Адад[2], усмехнулся и метнул в меня молнией, я не был бы так поражен, как от слов Кашшура. Я сидел, разинув рот, и не в силах выдавить из себя хоть слово. Да что слово. Звук!

— Ты признаешь свою вину, Саргон?

— А… я…

Глаза Кашшура еще больше сузились:

— Ты признаешь свою вину?

— Нет! — ко мне вернулся дар речи.

Я даже попытался встать, но жилистые руки стражников тут же усадили меня обратно на скамью.

— И я не знаю никакого писца Бел-Адада! Я знаю корзинщика Бел-Адада!

— Я правильно понимаю? — Верховный жрец вновь взял в руки стиль, — ты не признаешь свою вину в убийстве писца?

— Я же сказал вам, что не знаю никакого…. — мой голос сорвался на крик, после чего последовало очередное соприкосновение со столом.

На этот раз везение кончилось, и удар пришелся прямо на место перелома. Я взвыл, закрывая лицо руками. Слезы обиды и боли потекли по осунувшимся щекам.

— Как смеешь ты, ничтожный мушкену, повышать голос на совет жрецов? — его спокойный размеренный тон, отдающий твердыми нотками, не изменился ни на йоту.

Я молчал. Разум отчаянно искал выход из сложившегося положения, но не находил. Из носа вновь засочилась кровь.

— Полагаю, это можно трактовать, как отказ сознаваться в содеянном, — молвил Кашшур, придвигая к себе глиняную табличку и делая на ней какие-то пометки, — тогда мы можем начать заслушивать показания свидетелей, — он поднял голову, — стража! Пригласите первого.

Один из воинов, тот, который был освобожден от поручения удерживать цепи оков, двинулся к дверям зала. Я же поднял голову вверх, прижав пальцы к ноздрям, пытаясь остановить кровотечение.

«Ну и досталось же моему носу за сегодня!».

Створчатые деревянные двери распахнулись, и в зал вошел человек средних лет, невысокого роста и в потрепанной белой рубахе, заправленной в такую же потрепанную выцветшую набедренную повязку, свисающую до колен. Ноги были обуты в кожаные сандалии. Виски покрывала легкая седина, а загорелое морщинистое лицо свидетельствовало о том, что этот человек слишком много времени проводит на солнце. Кажется, я узнал его. Он был соседом корзинщика Бел-Адада. Хоть лично мы не знакомились, пару раз я пересекался с ним во время строительства хижины. Насколько мне известно, он постоянно работал в поле на оросительных каналах к югу от города.

Сосед корзинщика остановился в десяти локтях от стола жрецов и поклонился по пояс:

— Приветствую благословенный совет жрецов! Да хранят вас боги!

— Назови себя, — приказал Кашшур.

— Ариду, Ваша Лучезарность.

— Кто ты, Ариду?

— Свободный крестьянин, господин.

— Чем ты занимаешься?

— Я работаю в поле на оросительных каналах к югу от города. Помогаю выращивать пшеницу и ячмень.

— Где твой дом?

— В Западном пригороде, господин. Возле дороги, ведущей к воротам.

— Ты знаешь обвиняемого, Ариду?

Он бросил на меня беглый взгляд, потом повернулся к совету:

— Да, знаю, достопочтимый жрец.

— Откуда ты его знаешь?

— Этот ремесленник строил хижину моему соседу. Я часто видел его за работой.

— Имя соседа?

— Бел-Адад, — тут Ариду сделал грустное лицо.

— Ты знаешь, кем был Бел-Адад?

— Да, господин, он был храмовым писцом.

— Корзинщиком! — загнусавил я. — Он был корзинщиком! О, великие жрецы, этот человек либо врет, либо ошибается!

Ариду осуждающе покосился на меня.