Я скомкал письмо и зашвырнул его в дальний угол мастерской. Кто мог это написать? С какой целью? Кто так хорошо осведомлен о состоянии здоровья моей матери? Меня терзало множество вопросов, на которые я не находил ответов. Сосредоточиться на работе больше не получалось. Когда орудуешь ножовкой, рубанком и стамеской, за рассеянность можно слишком дорого расплатиться. Пришлось отложить инструменты, надеть куртку и залезть в безотказный пикап.

Два часа гонки – и вот я стою у дверей пансионата, где уже два года проживает моя мать. Это изящная постройка на невысоком холмике в глубине обширного парка. По ее фасаду карабкается плющ, трепещущий широкими листьями при любом дуновении ветра: кажется, пансионат оживает.

Персонал здесь доброжелательный. У жильцов один и тот же недуг, но у каждого он проявляется по-своему. Скажем, мамин сосед Готье вот уже пять лет читает 201-ю страницу книги, которую не выпускает из рук. Каждый день хохочет, перечитывая одно и то же место, каждый раз возвращается к началу страницы с возгласом: «Невероятно, до чего смешно!» Мадам Лапик бесконечно раскладывает пасьянс: выложит перед собой карты рубашками вверх и внимательно их разглядывает. Бывает, тронет одну дрожащим пальцем, пробормочет что-то невнятное, улыбнется, но так и не перевернет. Потом то же самое происходит с другой картой: прикосновение дрожащего пальца, невнятное бормотание, улыбка – и не перевернет. Всего в «Резиденции нового века» шестьдесят семь жильцов.

Это батальон призраков в человеческом обличье: жизнь покинула их, а они и не заметили.

Моя мама была женщина своенравная, вечно в кого-то влюбленная. Любовь была ее наркотиком, и она употребляла его, не зная меры. Сколько раз, вернувшись из школы, я заставал дома очередного сконфуженного незнакомца, ласково трепавшего меня по плечу и осведомлявшегося, как у меня дела.

Мать я боготворил, ее кавалеров презирал. Они уходили тем же вечером, в худшем случае назавтра, со мной же она никогда не расставалась.

Не знаю, что за муха меня укусила в тот день. Письмо без подписи разбудило злость, которую я давным-давно зарыл так глубоко, что почти забыл о ее существовании. Возможно ли такое – взять и вдруг отбросить всякое здравомыслие, сделать вид, будто повседневность перестала существовать, болезнь учтиво испарилась, чтобы сделать вам приятное, месье Готье прочел наконец страницу 202 и нашел ее слишком скучной, а мадам Лапик открыла короля червей, а мама сумела ответить на вопрос, хотя бы один? Разве такое возможно?

При виде меня она улыбнулась, и это было единственное утешение, которое она еще могла мне дать. Я собирался затронуть запретную тему. В свой десятый день рождения я отверг ее подарок и жутко распсиховался, требуя, чтобы она открыла мне наконец, кем был мой отец, действительно ли он сбежал, как вор, до моего рождения, почему не захотел сына – меня. В ответ она разбушевалась еще сильнее, чем я, обругала меня за то, что я осмелился спросить об отце, и пригрозила перестать со мной разговаривать.

Гроза не утихала целую неделю, за все это время мы не обменялись даже словечком; наконец – дело было воскресным утром – она, выйдя из бакалеи, крепко меня обняла, словно мигом забыла, что еще минуту назад была на меня сердита. «Я тебя прощаю», – заявила она со вздохом.

Никто, кроме нее, не сумел бы так же, как она, нахально, с дьявольской самоуверенностью заявить, что прощает меня за то, в чем виновата сама. Вина ее состояла в том, что она молчала, оберегая свою тайну, а расплачиваться приходилось мне. До восемнадцати лет я еще несколько раз предпринимал попытки узнать правду, но кончались они всегда одинаково. Если она не злилась, то убегала в слезах, сетуя, что вопреки всем жертвам, на которые она идет ради меня, я упорно напоминаю о том, что ее одной мне недостаточно.

В восемнадцать лет я положил всему этому конец и отказался от дальнейших попыток. Пришлось признать: если бы мой отец пожелал со мной познакомиться, то просто постучался бы к нам в дверь.

Не знаю, что со мной стряслось в тот день, но, глядя ей прямо в глаза, я выложил все, что накипело:

– Почему он ушел? Может, я хоть разок его видел? Может, он был из тех мужиков, что залезали на тебя, пока я просиживал штаны в школе?

Здорово я на нее обозлился, иначе не позволил бы себе так говорить. Мы с ней могли порой повздорить, но никогда еще я не говорил ей таких оскорбительных слов. Если бы я сорвался на нее, пока у нее было все в порядке с мозгами, то получил бы по заслугам. Да мне просто в голову ничего такого раньше не приходило!

– Скоро пойдет снег, – услыхал я в ответ от матери, наблюдавшей, как медсестра, собрав разложенные мадам Лапик карты, увозит ее в кресле-каталке. – Мне сократили прогулки, так что, как ты понимаешь, теперь уже недолго до снега. Куда ты поедешь на Рождество?

– Еще только октябрь, мама, до Рождества целых два месяца. Я проведу его с тобой.

– Ну, нет! – замахала она руками. – Терпеть не могу индейку! Лучше устроим праздник по случаю прихода весны, ты отвезешь меня в мой любимый ресторан – не помню, как он называется, но ты его знаешь, он стоит на берегу реки.

Рекой она называет озеро, а рестораном – обычное бистро с круассанами и сэндвичами с колбасой. Но я кивнул в знак согласия. Как ни злись, противоречить ей нет ни малейшего смысла. Тут она заметила у меня на руке бинт: двумя днями раньше я порезал большой палец, ничего страшного.

– Ты поранился?

– Ерунда! – успокоил я ее.

– Ты сегодня не работаешь?

Мама живет на периферии мысли. Иногда она способна на некое подобие беседы – при условии, что обсуждаются самые банальные вещи. Но и тогда ей случается вдруг начать нести вздор.

– Мелани с тобой не приехала?

Мы с Мелани уже два года как расстались. Моя жизнь вдали от цивилизации сначала ее привлекла, но потом быстро ей наскучила. После пяти лет совместной жизни, нескольких расставаний и такого же количества примирений она собрала свои вещи и исчезла, оставив мне на кухонном столе записку – совсем коротенькую: «Ты – медведь в лесной глуши». Женщины умеют выразить одной короткой фразой то, чего мужчина не сумеет высказать даже в длинной речи.

– Ты должен подарить мне зонтик, – продолжила мама, поднимая глаза к небу.

Сидевший на скамейке неподалеку от нас Готье разразился громким хохотом.

– До чего же он мне надоел! Как-то раз я стащила у него книгу и не нашла в ней совершенно ничего смешного. Как стащила, так и вернула. Сиделка мне обещала, что он помрет до конца года. Скорее бы от него избавиться!