– Вряд ли сиделка могла тебе такое обещать.

– А вот представь себе! Спроси Мелани, она подтвердит. Кстати, где она?

Приближались сумерки. Я чувствовал себя круглым идиотом: приехал встряхнуть мать, заставить ее заговорить, зная, что все тщетно. Меня ждал двухчасовой путь домой и работа над комодом, который я обещал сдать заказчику до конца недели. Я взял маму под руку и повел внутрь, в столовую. В коридоре мы встретили сиделку, посмотревшую на меня с нескрываемым состраданием. Как здесь, в богадельне, смахивающей на мертвецкую, очутилась такая красотка? Заметив, как вызывающе торчат под кофточкой ее груди, я не мог не начать гадать, что она рассказывает вечерами своему возлюбленному про то, как провела день. Я даже вообразил, что это я ложусь с ней по вечерам в постель. Каков аромат ее объятий?

– Видела бы тебя Мелани! Только не вздумай напрасно терять время, эту не каждый удовлетворит. Не спрашивай, откуда я знаю: знаю, и все.

У мамы теперь мозги набекрень, но маниакальная уверенность в своей правоте осталась при ней. «Знаю, и все» – ее любимое выражение.

Она села к столу, подозрительно покосилась на свою тарелку и жестом дала мне понять, что я могу уезжать. Я нагнулся ее поцеловать, она подставила щеку. Прежние веснушки у нее на лице сменились старческими пятнами.

Странно начавшийся октябрьский день преподнес мне напоследок шокирующий сюрприз. Мама с необычной для нее силой притянула меня к себе и, касаясь губами моего уха, прошептала:

– Он не ушел, он так и не узнал.

Сердце у меня неистово заколотилось – сильнее, чем когда моя рука каким-то чудом остановилась в нескольких миллиметрах от включенной циркулярной пилы. Мне было спокойнее думать, что снова заговорило ее безумие, но нет, на этот раз оно отступило.

– О чем он не узнал?

– О твоем существовании.

Я внимательно посмотрел ей в глаза, стараясь не дышать: ждал продолжения.

– Все, уезжай, скоро пойдет снег.

Готье стал хохотать. Мама подняла глаза к потолку и вместо того, чтобы снова их опустить, стала разглядывать потолок с восхищением, с каким летним вечером мы любуемся звездами.

Я принял решение: не знаю как, но я отыщу своего отца.

Октябрь 2016 г., Кройдон

В отличие от Мэгги, решившей наплевать на анонимное письмо, я была полна решимости проникнуть в его смысл. Растянувшись на кровати, я тихо перечитывала рукописные строчки вслух, иногда обращаясь к автору, как если бы он находился рядом, в моей спальне.

«Это была необыкновенная, выдающегося ума женщина, способная и на самое лучшее, и на самое худшее, но вам было известно только о лучшем…» Ну и что ты имеешь в виду под способностью на самое худшее?

Я записала в свою тетрадку: «Худшее произошло до моего рождения».

Пока я грызла карандаш, мною овладело странное чувство. Что я знаю о жизни мамы, предшествовавшей моему появлению на свет? Ровным счетом ничего! Я слышала от обоих родителей обрывки историй об их первом знакомстве, но они по-разному описывали обстоятельства их расставания. Я знала, что спустя годы мама вернулась и постучала в папину дверь, но вот что она делала в промежутке, я понятия не имела. Я в задумчивости положила письмо на кровать. Мне тридцать четыре года: это возраст, когда слишком рано терять мать, но следует знать о ней побольше – если только хочешь узнать. Мне ничего толком не известно о молодости моей матери, я не удосужилась ее расспросить – чем можно это оправдать? Испытывали ли мы в юности одинаковые чувства? Что у нас с ней общего, кроме самого простого и очевидного? Когда на каждом шагу твердишь, что у тебя глаза матери, ее манера говорить, ее характер, на самом деле это вовсе не значит, что сходство существует. До получения этого письма я не подозревала, что мы с ней сообщницы. Куда бы меня ни занесло, я старалась ей позвонить, а после того, как я подарила ей на Рождество переносной компьютер, не проходило недели, чтобы мы не увидели друг друга на экране. Но о чем мы с ней болтали? Что у меня осталось от этих разговоров? Мама спрашивала меня, как я живу, о моих путешествиях, и эти вопросы, слишком часто выдававшие ее тревогу, действовали мне на нервы. Я отвечала уклончиво, часто несла чушь, мы непростительно теряли драгоценное время на типично английское обсуждение погоды.

Я вспомнила, как Мишель, поедая печенье в безликой чайной, спросил меня, почему меня так сильно волнует жизнь малознакомых людей и так мало – жизнь моих родных. Не вопрос, а удар ниже пояса!

Вот черт, Элби! Как ты умудрилась пройти мимо родной матери? Из-за стеснительности, страха, трусости – или из равнодушия? Ты же не могла даже на мгновение вообразить, что время так жестоко остановится? Потому и откладывала откровенность на потом, на после. Но для тебя «после» было вчера.

Я почувствовала, что сейчас разревусь, хотя, клянусь, не грешу чрезмерной эмоциональностью. Во всяком случае, не до такой степени.

Мне было известно только лучшее – и что, надо было, чтобы какой-то анонимный негодяй разбудил во мне любопытство, иначе я бы так тобой и не заинтересовалась? Может, как раз из-за этого тебе хотелось многое о себе утаить? Из-за эгоизма твоей дочери? Я хвасталась одноклассницам, что мы с тобой подруги не разлей вода, я доводила их до безумной зависти, когда плела, что всем-всем могу с тобой поделиться, обо всем рассказать, а ты так ничего и не смогла мне поведать, потому что я никогда не стучалась в твою дверь, не делала ничего для того, чтобы ты открыла мне душу, – ведь мне хотелось быть хозяйкой каждой своей минуты. Несчетное число раз ты вела меня утром в школу, несчетное число раз забирала по вечерам, несчетное число раз я слышала из своей комнаты, как ты ходишь по дому. Ты заботилась о нас, о нашей жизни; не сосчитать упущенных случаев поинтересоваться тобой… Слишком я была горда тем, что погружена в чтение, настолько, что ни разу не открыла книгу своей мамы, а теперь ее страницы опустели.

Дверь приоткрылась. Я вскинула голову и увидела отца – он за мной наблюдал.

– Ты здесь? Я думал, ты у себя, в Лондоне.

– Нет, мне захотелось… сама не знаю чего.

Папа присел на кровать:

– Может, утешения? Что-то не так?

– Нет, все в порядке, уверяю тебя.

– У тебя красные глаза… Ты несчастна из-за мужчины?

– Кто он, хотелось бы мне знать? – пробормотала я с робкой улыбкой.

– Знаешь, я тоже долго жил один. Теперь вспоминаю то время как самое ужасное в моей жизни. Всегда боялся одиночества.

– Как же ты справляешься теперь?

– Теперь я вдовец, а не холостяк. Это совершенно разные вещи. И у меня есть вы.

– Мэгги и Мишель тебя навещают, когда я в отъезде?

– Ты часто уезжаешь. Каждый четверг я ужинаю с твоим братом, Мэгги наведывается ко мне два-три раза в неделю, хоть и ненадолго, она всегда очень занята – интересно, чем? На твой вопрос я отвечу так: даже когда ты далеко, ты со мной. Стоит мне подумать о вашей маме или о ком-то из вас – и мое одиночество сбегает, как неудачливая воровка.