Здесь Басё со спутниками сошел на берег, кратко объяснил Йоса. Первый этап пути они преодолели на лодке. Вот место, где они пришвартовались. Место, Гильберт заметил это сразу, как будто специально придумано для замысла Йосы. Неподвижная вода — что ни брось в нее, она тут же снова станет неподвижной и скроет в своей равнодушной гладкости все, что бы ни произошло. Они, опираясь на перила, рассматривали воду. Опоры моста отражались в ней, с белыми и бирюзовыми штрихами, странно детские пастельные тона, какие часто встретишь в очагах социальной напряженности — клиниках, домах престарелых, приютах, — такими цветами пытаются сгладить невысказанные катастрофы. Мятного цвета опоры уходили в глубину, красные буйки поднимались из воды, как потерянные головы, пестрые распорки перекрещивались, образуя силуэт не то пластиковой игрушки, не то мороженого. Сверху, как американские горки, вздымались стальные сводчатые конструкции моста.

Гильберт повернулся, хотел идти. Только теперь он увидел Басё. Басё как живого, как будто объемное граффити на стене набережной, Басё как рисунок кистью в манере эпохи Эдо; Басё и его спутник поднимаются на берег и отправляются на поиски ночлега, чтобы завершить этот день.

Гильберт представлял себе Басё несколько импозантнее. То, что он увидел, его немного отрезвило. Щуплая, сгорбленная фигурка, с огромной шапкой паломника на голове, через плечо перекинут ремень пилигримской сумки, опирается на посох странника, что-то вроде костыля. Басё, как и следующий за ним спутник, еще более согбенный, почти ползет по земле. Он повернул голову к смотрящим. Лица его не разобрать.

Йоса едва заметно кивнул, пропустил Гильберта вперед, они спустились по ступеням на набережную. Что теперь, спросил Йоса. Спросил безмолвно. Он никогда бы не осмелился обронить подобный вопрос, выражающий известную нерешительность или даже недовольство, и тем самым, очевидно, поставить под сомнение волеизъявление Гильберта, но его прямая осанка немного сдала, его тело едва заметно осело, он с намеком поворачивался в разные стороны, как будто не знал, куда податься, — одним словом, выражал явное нетерпение.

А теперь, объявил Гильберт, каждый из нас сочинит краткое стихотворение. Йоса ошеломленно кивнул. Нам нужен стол, выговорил он. Чтобы писать. Они зашли в маленькое кафе рядом с почтой и съели по порции супа с лапшой. Йоса выглядел смущенным. Он выловил из миски кусочки овощей и мяса, втянул лапшу, выпил бульон, действовал на редкость скованно, как будто он вовсе ничего этого не делал. Наконец они закончили с едой. Йоса склонил голову и прошептал в стол какую-то фразу. Гильберт уловил только невнятное бормотание. Он не выносил, когда его студенты шептали что-то себе под нос, вместо того чтобы высказаться открыто. Имеешь что сказать — говори, не мямли, все равно придется за свои слова отвечать. Гильберт постарался не давить на Йосу, постарался, как он требовал от самого себя в университете, быть доброжелательным и терпеливым, попросил повторить сказанное еще раз громко и четко. Йоса весь сжался, съежился, скукожился, и в его голосе не прибавилось никакой сколько-нибудь заметной громкости. Места Басё в регионе Токио, произнес Йоса еле слышно, больше не годятся. Они больше ничем не примечательны, современность прошлась по ним безжалостно и разрушила их обаяние.

Гильберт онемел. Что этот японец себе вообразил? Он его, Гильберта, критикует? Или Йоса начисто лишен воображения? Гильберт произнес речь о современном Токио, о старом Эдо, представил, как город менялся с течением веков, как росли высотки, как вся местность утонула в море огней, как появился совершенно новый вид красоты, который был, разумеется, неведом Басё, но и об этой красоте Басё нашел бы что сказать.

Гильберт возбужденно тыкал палочкой в пустую миску, вещал о преображении Токио, как будто сам в нем участвовал, и Йоса слушал молча, а Гильберт все гадал, понимает ли японец его речь. У Йосы ведь такой скверный английский. И высказывание о том, что места Басё утратили свое обаяние, он готовил, должно быть, часами, отрепетировал про себя, собрался с духом — и выдал не в самый подходящий момент и не очень гладко. До чего же с ним трудно иметь дело, тягучее, вязкое общение.

Когда унесли их пустые миски, Гильберт достал записную книжку.

Привет из Токио — начал он, подумал, вырвал листок и подсунул Йосе. Японец обреченно взял записку, открыл снял колпачок с одноразовой кисточки и принял позу каллиграфа. Следовало предположить, что он к этой позе давно привык.

Гильберт прочитал его стихотворение много раз и счел, что юноша ухватил суть явления. В этих строчках идеально применены правила хайку, о которых Гильберт узнал из книг о Басё: необходимое количество слогов, намек на время года, чувственное впечатление, действительное для всех и вроде бы как неличное, в чем чуткий читатель тотчас же уловит глубокие эмоции.

Йоса написал:

Поэзия Йосы, установил для себя Гильберт, носит черты традиционной школы. Йоса даже сумел обыграть соответствующие строки из Сайгё, которые Басё процитировал в этом месте, что свидетельствовало о литературных познаниях, начитанности и интеллектуальной элегантности японца. Как бы то ни было, молодой человек все цеплялся за свою прежнюю тему, прощальное письмо, отчего его текст в полном его значении открывался только посвященным и, по сути, был просто случайным совпадением. По крайней мере, Йоса вообще заставил себя что-то написать на бумаге. Спутник Басё — Сора — тоже был поэт и во время путешествия на север то и дело привносил в дневники Басё свои хайку.

Гильберт, обрадованный, заказал десерт. Шарики мороженого из зеленого чая. Йоса похвалил мороженое, похвалил качество использованного чайного порошка, утверждая, что, судя по вкусу, чай этот происходит из региона Уджи. Потом похвалил еще что-то другое, выразил чуть ли не восхищение, накладная борода отклеилась с одного края, и Йоса, не меняя выражения лица, просто прижал ее обратно к подбородку.

Йоса видел по дороге в Уэно плакат с известным актером театра кабуки. Этот актер сегодня выступает в Токио, недалеко от их гостиницы, уже скоро, через пару часов. Он играет, утверждал Йоса, аутентично, традиционно, сам Басё оценил бы.

Гильберт счел бестактным, что Йоса сослался на вкусы Басё, однако Йосе, очевидно, просто не хватало словарного запаса, чтобы выразить выдающиеся достоинства игры этого актера. Гильберт устал, он бы охотно вернулся в отель и лег спать. Но отпускать японца одного в театр — рискованно. В полдень они встали в очередь в кассу театра кабуки в районе Гиндза и медленно продвигались мимо рекламных плакатов. Плакаты представляли молодую женщину со сложной прической, украшенной цветами, с лицом, набеленным как маска. Йоса в восхищении закивал. Он замотал головой и завертелся как флюгер, кажется, даже его субтильный зад под плащом заходил ходуном, поведение Йосы бросалось в глаза, и Гильберту в окружении стоических японцев, привыкших в любой ситуации сохранять выдержку, было за него стыдно. Как может потенциальный самоубийца при виде этой украшенной цветочками, несколько китчевой дамочки впадать в подобный фрейдистский восторг? Непостижимо. Гильберт с невозмутимым видом оплатил невероятно дорогие билеты, как будто у него был несметный запас японских йен, и поскольку до представления еще было время, Йоса уговорил его пойти в театральный буфет и заказать чай.