– Для тебя, – поправил он.

– Да, для тебя… Единственный подарок, что, наверное, достоин тебя… А ты – единственный из ныне живущих, кто его – достоин.

– Это – твоя любовь?

– Нет, не любовь; ты знаешь, я не могу полюбить тебя.

– Ах, отчего же?!

– Подожди! Не сейчас! Нет, я подарю тебе не любовь. Другое. Вот, возьми: это перстень. Эта печатка принадлежала самому Пушкину – теперь она по праву твоя. Нет никого другого, кому по плечу было б это кольцо носить – и вынести! Всех прочих оно раздавит; даже поэтов; тем более поэтов. Но не тебя. Ты ему – впору. Возьми.

– Кольцо самого Пушкина?! Это такая ценность! Я не могу! Откуда оно у тебя?

– Я купила у антиквара; он уверял меня, что это тот самый перстень: я сделала его оттиск и сличила с теми отпечатками, что делал в сургуче Пушкин; они опубликованы. Все совпадает. Это то самое кольцо. Оно принесет тебе удачу и вдохновение.

– О как ты щедра! Как ты прекрасна!

Поэт упал к ее ногам и стал покрывать поцелуями бледные, узкие холодные руки.

– Идем же. Встань. Не будем мучить твою жену.

– Она все знает о нас. И одобряет. Я не могу жить без того, чтобы не преклоняться перед Прекрасной Девой. Не могу жить, кого-то не любя. Но сейчас это не она. Сейчас это ты. И ты – единственная, кто достоин этого.

– Нет-нет, идем. Мы исчезли из общества слишком надолго.

И Блок покорно дал себя увести в другую комнату, к остальным гостям.

Жена его, Любовь Дмитриевна, сидела рядом с Чулковым; разговор между ними был мил; но, когда она увидела возвращавшихся из уединенной комнаты своего мужа и Волохову, она оборвала беседу, подошла к актрисе, сняла с себя ожерелье и надела ей на шею.

– Это теперь твое, – молвила она, – ведь мы условились, что сегодня здесь все на «ты»? Возьми, это твое теперь.

Наши дни

В Театре на Маросейке давали «Восьмую любовницу» – современную американскую бродвейскую пьесу, явно антрепризную, с минимумом декораций, веселую, пошловатую, с переодеваниями. У Грузинцева была главная роль.

Кристинка опоздала, но слегка, минут на десять. Она округлилась, остепенилась, поплотнела – мало уже осталось от той девочки-припевочки, что сопровождала его когда-то в Питер и Казань. Но манкость, сексапильность сохранились – а может, это он высекал в ней эту искру? Ему хотелось бы в это верить. А еще Кристинка нашла время и сделала укладочку.

– Ой, как же я, оказывается, соскучилась по тебе, – сразу пропела она и погладила его по плечу. – Это мне? – кивнула она на букет, который он держал в руке.

– Ты разве не видишь, что он мужской, – проворчал Богоявленский.

– Довольно странно! Мы ждем вдобавок какого-то мужчину? Которого ты хочешь порадовать букетом? Зачем тогда тебе я?

– Нет; пойдем, я тебе потом все объясню.

В буфете он заказал бутылку шампанского («водевиль без игристого смотреть – даром время тратить») и целую гору бутербродов.

– Как твоя дочка? – спросил поэт. Перед свиданием он сверился с записной книжкой в телефоне и убедился, что помнит правильно: у Кристинки действительно девочка.

– Спасибо. Поступила.

– Поступила?! – поразился он. – Куда?

– Эх, не надо было говорить! Теперь ты будешь думать, какая я старая. А поступила она, можешь себе представить, в театральный! В «Щуку». Прикинь, я просто в шоке! Поэтому все, финита ля комедиа: свою миссию я выполнила – выкормила дитятку, воспитала. Теперь могу пожить для себя.

– Что ж, поздравляю. Не ожидал. В моем представлении она все та пятилетняя девчушка, которая фломастерами твое платье изрисовала для домашнего театра.

– О, ты это помнишь! Да, чужие дети быстро растут. Представляешь, безо всяких связей, блата и репетиторов, сама пошла, сдала экзамены – и поступила! Конкурс – сто двадцать человек на место. Читала, кстати, на конкурсе твои стихи.

– Я польщен. А как твой муж?

– Муж объелся груш, – кратко ответствовала она, и лицо ее закаменело. Больше пояснять ничего не стала, но, видать, у них в семье продолжался очередной тур охлаждения, если не расставания, – что ж, ему только на руку.

Они выпили по бокалу, закусили бутербродами с икрой, и девушка, расслабившись и развеселившись, спросила:

– Так кому все-таки букет?

– Я попрошу тебя подарить его после спектакля одному человеку. Артисту. От тебя ему получить его будет особенно приятно.

– Да, а кому?

– Грузинцеву.

– Грузинцеву? Андрею? Ты для этого меня пригласил?

– Пригласил, потому что захотелось мне тебя видеть. А цветы дарить – считай, это моя прихоть. Почему не сделать человеку приятное – тем паче, актеры так падки на любое проявление внимания.

– Нет, – безапелляционно отрезала молодая женщина. – Никаких цветов я Грузинцеву дарить не буду.

– Да? Почему?

– Нипочему. Не буду, и все.

– Ну и ладно. Пожалуйста. Сам подарю. Надеюсь, не скомпрометирую его перед залом: типа, что это мужик ему цветуечки преподносит. Давай-ка мы лучше еще по бокальчику выпьем.

* * *

Пьеса оказалась быстрой, легкой, пошлой – комедия с переодеваниями. Зал ухохатывался, принимал тепло. Грузинцев на сцене царил.

Действующих лиц было всего пятеро, и одна актриса оказалась тоже лично знакомой Богоявленскому – звали ее Ольгой, со странной фамилией Красная, и в программке она значилась «заслуженной артисткой РФ». Она исполняла роль престарелой любовницы молодого героя, то есть Грузинцева.

Лет двадцать назад, когда Богоявленский вместе с режиссером Александром Борисовичем Славичем трудился над сценарием сериала, она числилась любовницей последнего. Иногда Красная наведывалась к режиссеру в гости, когда они писали вместе, ревниво выспрашивала, какую роль в будущем сериале ей уготовили. Соавтор вдохновенно врал напропалую, что главную, а актриса, в ту пору тридцатилетняя, с вожделением посматривала на своего ровесника Богоявленского, который, разумеется, выглядел тогда в ее очах предпочтительнее, чем престарелый Александр Борисович – хотя режиссер был, конечно, ей гораздо нужнее в видах карьеры.

Однажды поэт подстроил (деклассированные пацаны, желающие подзаработать, нашлись даже на Патриарших), чтобы во дворе у «Вольво» режиссера раз за разом срабатывала сигнализация. Славич бросился разбираться с любимой машинкой, оплошно оставив литератора тет-а-тет с красоткой. Тот немедленно пригласил ее поужинать с ним. Она со вздохом отвечала: «Это решительно невозможно, категорически». И впрямь – коль актриса станет изменять, об этом непременно узнает Славич, и не видать ей роли в сериале, ни главной, ни какой-либо другой.

Тогда Богоявленский попросил разрешения ее поцеловать. «Ну, попробуйте», – равнодушно позволила она, и они целовались вплоть до того момента, когда пришел от своей машинки режиссер и стал ревниво в них всматриваться.