Кстати, духовые оркестры в этот день проходили по улицам один за другим, потому как, повторим, много их было в городе.

И наш школьный, тоже примечательный и уважаемый в городе оркестр, как всегда, блистал и гремел, исполняя попурри из песен Фатьянова. Юные солисты, пришедшие на смену прежним выпускникам школы, старательно выводили свои партии, а вечная старуха Баобаб – в своём не сносимом мужском пиджаке и чёрной бабочке – привычно махала и махала дирижёрской палочкой… И посреди самого яркого «тутти» оркестра – «Первым делом, первым делом самолёты!» – пауза… – «Ну а девушки?..» – вдруг качнулась, уронила руки…

(«В башке замутилось», – объясняла потом Стаху.)

…и стала оседать на деревянный помост…

Оркестр и хор разом сдулись и протяжно охнули. Уже ребята постарше бежали к ней – подхватить, уже ковылял по поляне, тряся брюхом, администратор мероприятия Афанасий Львович – звонить в «скорую»… Ну и далее по известному сюжету, с носилками да под сочувственные вздохи, понеслось спасение старухи, вплоть до койки в третьей палате отделения интенсивной терапии Народной больницы…

…где Стах её и нашёл.

Вера Самойловна лежала у окна, за которым росли старые липы и молодые ёлочки. Она была оживлена и настроена на скорую выписку. Сказала:

– Удачно, что я гигнулась в городе, а то бы куковала сейчас в нашей поселковой богадельне. Вид из окна здесь, конечно, чудесный, – ты обратил внимание, какие роскошные липы? Мы ещё погуляем, конечно. Но долго валяться я не намерена.

Обитательницы остальных пяти коек с интересом разглядывали Стаха, гадая – кем он приходится старухе, – внуком, что ли? Уважительный: «вы» бабке говорит.

– А придётся поваляться, – невозмутимо отозвался он (уже беседовал с врачом, знал результаты анализов: скверные по всем статьям). – И не советую скандалить.

– Ты с ума сошёл? У нас только три репетиции до заключительного концерта!

– Лежите смирно, – вздохнув, проговорил он, подтягивая на старухе одеяло и приподнимая подушку под её головой. – Что скажет доктор, то будем делать.

– Молодец, – вдруг подала голос старушка с соседней койки. – Правильно говорит. Он и сам доктором будет.

– Это Эльвира Самойловна, – пояснила Баобаб. – Моя отчая тёзка. Культурная женщина! Всю жизнь заведовала аптекой, потому никаких лекарств, кроме соды, не принимает… С чего вы решили, что он будет доктором?

– А похож, – отозвалась та. – Серьёзный такой, и руки заботливые.

– Это он дурака валяет. Вообще-то, он музыкант, и недурной, играет на английском рожке…

– Когда это в последний раз я на нём играл! – хмыкнул Стах.

* * *

На самом деле он удивился проницательности Эльвиры Самойловны, «отчей тёзки». То ли угадала, то ли, желая похвалить, не придумала – аптекарша! – другой профессии. А может, просто подвернулись на язык приятные слова?

Он ведь с детства знал, что станет медиком.

Как ни странно, на выбор этот повлиял батя, – вернее, случай, произошедший в один из воскресных дней, когда в очередной раз они возвращались из своей железнодорожной бани, которую батя уважал за «сухой пар». Он задержался тогда в буфете – пиво пил со Славой Козыриным. Десятилетний Сташек, уже демонстрирующий норов, ждал-ждал, да и заскучал. И, разозлившись на батю, отправился домой самостоятельно. Обогнув здание вокзала, свернул во двор и чуть не споткнулся: на асфальте поперёк дорожки валялся незнакомый пьяный (ну да, воскресенье!). Мужик корчился и что-то мычал… Сташек брезгливо переступил через него и пошёл себе дальше – дома ждал воскресный обед.

– А где отец? – рассеянно, через плечо спросила мама, перемешивая ложкой салат. – Я ж просила к обеду не опаздывать. У меня репетиция ровно в три.

Батя ворвался минут через пятнадцать – бешеный, с перекошенным лицом, дышал как паровоз. Бросился к сыну, в ожидании обеда засевшему с книжкой на диване, навис над ним и резко развернул к себе. Батя, в сущности, очень редко физически воздействовал на сына – так, отвесит лёгкий «поджопник» (по лицу и по голове никогда не бил), – и этого хватало. И голоса никогда не поднимал – не требовалось. Но тот свистящий шёпот, которым он сейчас заговорил с сыном, оглушил мальчика гораздо больше, чем оплеуха:

– Ты видел… там, на станции… человек лежал? Стало так тихо, что «тик-трак» больших настенных часов затарахтел над самым ухом. Сташек поднялся с дивана, робко пытаясь не то что оправдаться, просто объяснить… Почему-то оцепенел от страха, ещё ничего не понимая.

– Лежал, мычал и дёргался?!. – перебил отец тем же зловещим шёпотом.

– Бать… это ж… пьяный какой-то…

– Дуррррак!!! – загремел батя. – Это эпилептик. Приступ его свалил! Ты что, не заметил пены у рта?!

Сташек молчал, не в силах выдавить ни слова, ни глаз поднять на отца.

Тот вышел, хлопнув дверью. Не стал обедать. И притихшая мама (её-то за что наказал?) с совершенно подавленным сыном быстро и неинтересно поели, заглатывая борщ ложку за ложкой и опасливо поглядывая на входную дверь.

А вечером, уже другой, сосредоточенный и спокойный, батя вошёл в комнату к сыну, сел напротив и подробно объяснил – как помогают при эпилептическом припадке. Так же обстоятельно всегда растолковывал ему ситуации и положения, в которых считал «жизненно необходимым (его любимое присловье) знать, как следует действовать».

Как грамотно спасать тонущего.

Как делать искусственное дыхание.

Как наложить шину на сломанную кость.

Однажды на Клязьме, на рыбалке (Сташеку было лет двенадцать), он преподал ещё один важный урок. Вытащив здоровенного серебристого красавца-леща, вдруг велел Сташеку отсечь тому голову, распороть брюхо и распластать рыбину.

– Что там видишь внутри? – спросил, не поворачивая головы, напряжённо глядя на воду.

Внутри рыбы оказался вязкий вонючий белый порошок. Сташек потрогал его и брезгливо вытер палец о штаны.

Батя кивнул на противоположный берег:

– А теперь глянь туда…

На том берегу вдоль зарослей камыша ползло по воде большое белое одеяло.

– Удобрения, мать их! Минеральные… – Он сплюнул. – Никто их не использует, вот и привозят сюда и сваливают в реку. Сматывай удочки – конец рыбалке на Клязьме!

И всю обратную дорогу матерился, успокоиться не мог, припоминал ещё и ещё «безобразия»:

– Болота осушили! Да вы хоть знаете, мать вашу, что без болот ручьи и речушки захиреют. А на них – тысячи плотинок и запруд, чтоб вода скапливалась, отстаивалась, а уж потом – в Клязьму, на радость стерлядочке! Ну, теперь – всё: Клязьме – конец, Мещёре – конец… Стране – конец!

Примерно в то же время он, батя, выписал для сына два «толковых», по его мнению, журнала: «Науку и жизнь» и «Химию и жизнь». Выписал, конечно, не на домашний адрес, а в желдорбиблиотеку, что было для него характерно: не один ты на свете, пусть люди пользуются. (Пользовались, впрочем, три человека: Сташек с мамой и закройщик городского ателье Вадим Вадимыч.) Сташек любил и прочитывал от корки до корки оба журнала, но особенно уважал «Химию и жизнь», считая его более «прогрессивным». Материал там подавали броско, стильно: с иллюстрациями в духе завораживающе-странных композиций Сальвадора Дали. Так что с химией он познакомился раньше школьного курса. Одни лишь бензольные кольца на какое-то время стали камнем преткновения, но потом он и их осилил. А Перельман и Ландау с Китайгородским вообще долгое время были самыми важными людьми-книгами. Всё это вместе, плюс многолетняя дружба с Верой Самойловной, накопило годам к пятнадцати странноватый для его возраста нарост избыточной, хотя и несколько отрывистой эрудиции в самых неожиданных областях знаний. Примерно в это же время он оказался записан в Учительскую библиотеку. А как туда попал – тоже история.