извилины в день. За месяц набегает мысль. Максимум две. И одна из них: хорошо летом не юге. Особенно по чужой горящей путевке, но ты ее потушил, и вот — дом творчества. То есть творчества уже нет, но дом еще есть. Бармен в доме еще есть, но пива уже (еще, все еще, уже опять) нет.

— Боря, ну когда пиво-то будет?

— Обещали, вообще. Обещают все время, но не дают слушай.

Обещают, но не дают. Формула неразделенной любви. И мостик ко второй мысли. Которая заключается в том, что страна эта мучается не из-за отсутствия пива. Не потому что нет кефира и шифера. Эту страну корежит из-за отсутствия в ее атмосфере любви.

Здесь с мига рождения — в окопе. С первого крика

— в осаде. Первый раз описался — нажил врага в няньке. Дальше — только успевай отстреливаться и кусать в ответ. Со школьной молочной поры, когда в первом классе — мелкий недруг, в пятом — матерый враг, в десятом — рецидивист, по тебе тюрьма плачет…

А дальше… Летом дальше думать трудно. Зато легко философствовать. Что прежде — яйцо или инкубатор?

То есть любви нет, потому что ничего нету? Или ничего и нету, потому что без любви? Ну а как их всех любить, когда они все лезут без очереди? Как их полюбить, когда они прут сзади? Как полюбить друг друга, сволочи? Ну, кто желает подискутировать и родить истину?

Ничего-то не родится в наших спорах. Потому что нету любви к истине, а есть ненависть спорящих друг к другу, и особенно к тем, кто не участвует в споре. А ну, спорь с нами, гад!..

При чем здесь лето? Какая связь? Да никакой. Кстати, лето — сезон опасных связей. Чем южнее — тем опаснее. (Заметки фенолога.) «Опасные связи» — это роман о наших связистах. Выйти на связь с Большой землей и узнать кто там у власти, невозможно. Диски отломаны, трубки оторваны. Если не оторваны, то не передают звука, если передают, то не Минск, как ты хотел, а Хабаровск, и не номер рейса, а новости на абхазском языке. Конечно, можно связаться по-срочному, то есть сходить в этот Мурманск пешком и лично предупредить, чтоб встречала завтра, и успеть вернуться на пляж, где еще не до конца утомилось солнце, и еще загорает на песочке заветная думка о любви… В ее узком… и особенно широчайшем…

В широчайшем-то была любовь! Не так давно была еще! «Народ горячо любит родную партию». «Партия неустанно заботится о благе народа». Счастливый брак, в котором надорвались оба участника. Стариков только жалко. «Была ж любовь! — кричат добрые старики, звякая значками и медалями. — Раньше как плохо было, а как хорошо! Все друг дружку любили и такие были дружные!..»

Плохо старикам. Их не любят.

Общество нелюбящих.

Здесь не любят стариков. И мужчин. И женщин. И молодежь. И очередников, и которые без очереди, и бедных, и особенно тех, кто на бедного не похож.

Здесь любовь к детям заменили чугунной «заботой о подрастающем поколении». Здесь «одинокий покупатель ищет любящего друга продавца». И найдем — в магазине похоронных принадлежностей…

Впрочем, летом о смерти — глупо. Летом расцветает арбуз и громыхает гроза. (Заметки фенолога.) Летом ядреный кооператор, внедрившийся в дома творчества, склоняется кушать форель с водкою. (Заметки угощенного фенолога.)

Но все-таки… Несмотря и невзирая… Прибой — теплый, вода — чистая, особенно ночью, когда не видно… Звезда моргает, цикады ревут. Из субтропических кустов слышится близкое к теме:

— Ты меня любишь?

— Ну.

— Че, правда, что ль?

— Ну.

— Ой, болтаешь… Не болтал бы уж, болтун!..

Лучше не скажешь. Воспринимаю как руководстве к действию. Тем более лето начинает кончаться…

Вот и кончилось.

Последнее лето страны, где мы все-таки жили. Где периодически все же праздновали лето. Где рассуждали все-таки о любви.

В той стране кто-то что-то писал.

Кто-то что-то читал.

Возможно, это были мы с вами.

Той страны уже нет Мы с вами еще есть.

Будем надеяться.

(Мемуар вместо предисловия к книге «Одобрям», 7993)

Нормальный ход

Значит, задача такая. Дано: родители — ненормальные.

Требуется: чтобы у них выросли нормальные дети. При этом у задачи такое условие, что решать ее сами ненормальные и должны.

В общем, наша задача.

И как решать? Когда не то что у нас — у дальних предков наших о нормальной норме и понятия не было. Жили от подвига к подвигу. Раз в сто лет учиняли подвиг, после чего забирались на печь, где и дремали под гусли Бояна, воспевавшего подвиг. Слезали с печи только для эпохальных свершений. Остановить Орду. Спасти Европу. Разбить шведа. Прорубить в ту же Европу окно. Через которое до сих пор и карабкаемся, изумляя тех, кто привык через дверь.

Изумлять — это наше! Чтоб на весь мир, чтоб в легенду. Раззудиться, размахнуться и — хрряссь! Такую канаву прокопать, чтоб через нее из морей вся вода вытекла! Ахнуть, ухнуть, засандалить такую магистраль, чтоб весь глобус — в столбняке! И чтоб самим тоже ошалеть — сперва от гордости за эту дикую дорожищу, потом от мысли: зачем она?!

А затем, что подвиг! Мы всем миром жилы порвем, полысеем от натуги, но вырвемся вперед других по космосу лет на пять — путем отставания по всему остальному на тридцать пять. Хотя по молоку на сорок. А потому что космос — это всесветно-историческое, это никакому Бояну и за сто лет не обславить. А молоко — скукота, это каждый день корову уговаривать, а она тупая, без еды не соглашается. Ее норма — жевать каждый день. А наша норма — подвиг!

Чем и отличаемся от коровы. И от всяких мелких европ. Подумаешь, Бельгия в кармане у Голландии, обе под мышкой у Люксембурга. Тюкают чего-то там в своей мелкоте по миллиметру. Но каждый день. Но по миллиметру. Размаха нашего нет у них. Удали! У нас тут не на миллиметры счет — мы верстами меряем! И на каждой версте — подвиг идет, и на каждой — матерей вспоминают. И его, и твою, и нашу общую… А как не вспомнить, когда уже не раз в сто лет, а уже беспрерывно, повсеместно, с ускоренным ускорением! Куда ни плюнь — всюду штурм, борьба, страда, битва! Горячая