с начала апреля лежит. Попал с попыткой суицида, глубокая депрессия. Сначала ни на что вообще не реагировал, даже… извините… ходил под себя. Недели три назад, в конце июня, начались какие-то подвижки… По крайней мере, глаза открывать стал, в туалет ходить. На мать, правда, так и не реагировал. Ей врач ничего и не стал говорить – вдруг это временное явление, а она обрадуется, надеяться начнет на выздоровление… Я пару раз замечала: когда в палате никого нет, он стоит у окна и что-то декламирует. Как будто стихи читает, – продолжала Алена. – Но работы много, каждому внимание уделять – это никакого времени не хватит. Ну, и не рассказывала никому.

– Бурлаков был в одиночной палате?

– Сначала да. А потом доктор решил попробовать групповую терапию. Его положили с другим больным, тихим. И стали выпускать на прогулку. В парк он выходил с удовольствием, садился под дерево и сидел, на ветки смотрел. Разговаривать – ни с кем не разговаривал. А тут… Третье июля было, моя смена как раз, ночная. Я вечером их всех обошла, двери закрыла и прикорнула в процедурном кабинете. Так можно, – расценив мой внимательный взгляд как неодобрение, всплеснула руками девушка. – Пациенты на моем этаже спокойные, мы их даже не запираем. На ночь успокоительные даем. Ну и…

– То есть дверь была открыта?

– Да, мы у всех, у кого можно, и двери и окна нараспашку держим. Кондиционер опять полетел, а жарища стоит страшная. Ну, и на улицу дверь периодически открываем – в холле ночью охранники сидят, да и дежурная медсестра на первом этаже за стойкой. Вдруг кого привезут с неотложки? И такое бывает…

«Да, чудные дела твои, Святая Елена».

Я кивнула, молча требуя продолжения.

– Ну, и все… Утром в палату, таблетки раздавать – а его нет. Его сосед по палате спит. Проснулся – рассказал, что «добрый Саша ему вкусных таблеточек дал», – это он, наверное, свое снотворное скормил. А больше ничего не знает.

– И что, никто ничего не видел? – Прикрыв глаза, я восстановила в памяти картинку больничного двора.

Вход в здание, от него – дорожка к будке охраны, ворота, калитка. Ворота и калитка заперты, охранники бдят в меру своей испорченности. Высоких деревьев… а есть высокие деревья, далековато от забора, правда, с метр где-то. Рядом камеры подмигивают. Но если не брать их в расчет, даже не слишком спортивный человек, обуреваемый желанием выйти на свободу, мог бы выбраться. Забор… с двухметровой высоты да в кустарник не так уж сложно сигануть.

– Никто и ничего. Потом, правда, охранники записи с камер подняли и увидели: утром, около четырех, крадется худой парень в больничной пижаме, оглядывается вокруг и идет к забору, там, где яблони растут, слева от входа. Забирается на дерево, сигает на забор, что та белка, и скрывается снаружи.

– Алена, откуда вы так хорошо все знаете? Вы же не охранник, – поинтересовалась я, стараясь, чтобы голос звучал как можно более недоверчиво.

– Ой, да у нас тут большая деревня, как и везде, – отмахнулась девица. – Охранники после нагоняя от главврача всем желающим рассказывали, что стряслось, и показывали видео с камер. А потом полицейские приходили и тоже всех допрашивали.

– И что же, никто и ничего не видел?

– Никто и ничего. И вокруг… когда выяснилось, что пациент сбежал, вызвали вторую смену охранников и пустили их прошерстить окрестности. Но в четыре утра никаких прохожих не было. И куда он делся, неизвестно.

Я строго посмотрела на медсестричку, ничего не говоря. Записала ее телефон и попрощалась. Уже веселее.

Набрала Катю, узнала, что у той все в порядке – сидит и платье дошивает. После чего исследовала обстановку.

Бежать в лес – верх идиотизма. В нашем местном лесу ни грибов, ни ягод днем с огнем не сыщешь. Есть частный сектор, сравнительно рядом – километрах в полутора от больнички.

Съездила туда, поболтала с народом. Какой-то мальчишка с восторженным придыханием рассказал, что у его соседки стянули с веревки шорты и майку-«алкоголичку», скандал, говорит, по всему поселку гремел! И было это аккурат четвертого июля с утра.

Откуда знает? Так он в этот день в лагерь собирался, рано встал, вещи свои решил собрать. Ну, и увидел, как тетя Василиса выскочила – и ну орать, костерить соседей-пьянчуг: последнее, мол, утащили!

И все, следы парня затерялись. Если бы все произошло вчера-сегодня, я бы их отыскала. Ни один человек не способен раствориться в воздухе. Остаются отпечатки ног на грунтовке, свидетели, пусть и видевшие потеряшку мельком. Ну, и так далее. Но прошло чуть больше двух недель.

И что, получается, парняга свистнул майку с шортами и пошел штурмовать неприступную красавицу? А зачем пугал? Решил, что она виновата в том, что он в дурдом угодил? А где он сейчас? Как и где живет? Бомжевать – это тоже уметь надо.

Я набрала номерок приятеля, у которого есть выход на местное братство бомжей. И попросила выяснить, не появлялся ли в этом обществе «новенький»? Описала Бурлакова. Тот пообещал порасспросить, но инфа будет – если будет – не раньше чем завтра. На том и распрощались.

После чего пробила по своей любимой базе теннисиста Андрея Терехина.

Ну, что я могу сказать? Этот на многое способен. Папа – депутат одного из тарасовских микрорайонов, а строит из себя чуть ли не губернатора. Мама – владелица салона свадебных платьев, одного из самых элитных. Сам «золотой мальчик» в теннис решил податься. Правда, играть толком и впрямь не умеет. Но какая ругань в комментах под его фотками в соцсетях! Он обижается, ругает всех, кто смеет его критиковать. М-да.

Написала: «Андрей, ты классный! Встретимся, расскажешь мне про теннис?» – и отправила.

После чего поехала к Кате домой.

Глава 4

Добравшись до жилища клиентки, я бросила сумку с необходимым оборудованием и взглянула на часы. Было почти девять вечера, а значит, самое подходящее время для того, чтоб совершить вылазку в сквер, где Александр выслеживал Екатерину.

– Жень, что-нибудь удалось выяснить? – не успела я переступить порог, бросилась ко мне Катя.