пытаясь остановить кровь. Подошли люди. Кто-то уже прикладывал к моей переносице смоченный холодной водой платок.

— Что это с ним?

— Моча в голову ударила, не мочился долго.

— В труде парень разочаровался.

— А кто его?

— Не знаю, не видел.

— И я не видел.

— И я…

Я поднялся и, прижимая платок к лицу, пошел в поселок. У дома, где нас разместили, мне навстречу попался наш старшой — он бежал из конторы в поле.

— Ты чего?

— Упал.

— Ну, что ж ты так неосторожно? — и полетел дальше.

Но вечером, придя с поля, он зажал меня в углу.

— Тебя ударили?

— Нет.

— Кто это сделал?

— Я сам упал.

— Я обещаю тебе — не будет огласки. Мы разберемся здесь сами…

— Упал я.

Он посмотрел на меня долгим взглядом.

— Ну, тогда уж молчи до конца. Чтоб нигде потом… понял?

Я промолчал.

— Может, тебе домой уехать?

Я остался и неделю еще чувствовал на себе бросаемые исподтишка взгляды: любопытные, злорадные, хмурые — всякие. И от того, что я не знал, кто из них меня ударил, мне казалось, что это был не один кто-то, а все они.

В институте по возвращении расползлись слухи. Никто ничего толком не знал, и оттого за сем этим чудилось нечто ужасное. Во всяком случае лица у моих однокурсников при встрече становились задумчивыми, а сами они — удивительно неразговорчивыми.

Левушка — он был с другого факультета — на забыл доброго слова и поведал мне о затеянной за моей спиной возне: какой-то Гоша из нашего отряда (кто такой? Я его и не помнил совсем) бегал теперь по институту — юркий, маленький, но напыженный, а в отряде его и не видно было — готовил статью в институтскую многотиражку о нашем отряде. И в нее он хотел вставить меня, как отрицательный пример. Он уже переговорил обо мне с отрядным начальством. Командир вначале вообще не хотел никаких отрицательных примеров — Гоша его как-то уломал. Но все карты путала картошка: там я работал хорошо, был назначен бригадиром (здесь, в институте, это уже не казалось шуточным делом). Ходили, правда, слухи о каком-то скандале, но официальных фактов не было. «Картофельный» начальник наотрез отказался что-либо подтвердить. Да еще припугнул сунувшегося к нему Гошу, упомянув туманно о клевете. Тогда перепугался и командир отряда, сообразив, что фактов не было и у него, и начал жевать Гоше мочало насчет того, что хорошо бы, если бы этот вопрос был поднят на итоговом собрании нашего стройотряда, а статья в газете тогда же как бы отразила обсуждение на собрании. Гоша подхватил эту идею, носился с ней по институту и, пробегая мимо, бросал на меня значительные взгляды.

Все это было неприятно, но в общем-то уже не важно. Дело в том, что я решил покончить с собой.

Я решил это еще на картошке, но там не хотелось это делать. Все подумали бы, что меня просто затравили — удар по лицу, — и я не вынес оскорбления. Все это слишком примитивно. На душе, действительно, было гадко, но не из-за них же. Не из-за их слов и… ударов. Я сам себе был противен. Это было мое личное дело. И в этом вся разница. Я себя казнил, а не они. И я не доставлю им напоследок этого удовольствия. Не стоят они моей смерти. Заурядные люди. Я не видел вокруг себя ни одного человека, который был бы способен на то, что собирался сделать я. Душевной чистоплотности им бы не хватило для этого.

Еще они меня будут судит! Я им утру их носы… Представляю, какая рожа будет у Гоши, у командира, как узнает Ольга… Я думаю, это им прояснит, с кем они имели дело. Кто я и кто они. Жив не хочу быть — хочу быть правым.

Только вот надо покончить с этим до собрания. И никаких записок — все только для себя.

Мать жалко… Но, в конце концов, жить-то мне, а не ей.

Идея эта пришла ко мне — и мир от отвратительного хаоса перешел к ясной гармонии. Муть и отвращение ко всему на свете в душе моей осели, и она наполнилась ощущением покоя. Все встало на свои места.

Иногда я спохватывался: а не сумасшедший ли я — придумал такое и счастлив. Но горевший во мне ровным пламенем огонь подсказывал мне, что нет, именно так и должно быть.

Я тщательно обдумал, как я все это сделаю. Сначала я думал, что в какой-нибудь будний день просто останусь дома в общежитии и займусь не спеша своим делом. Но потом я понял, что многого лишу себя, и спланировал все совсем иначе.

В выбранный мною день я с утра чувствовал в себе торжественное спокойствие и иронически поглядывал на обычную суету в умывальнике и на кухне. Я с особой тщательностью побрился, долго плескался под краном, надел чистую рубашку, аккуратно причесался. Попил чаю. Долго колебался — вытирать крошки и лужу со стола или нет. Возиться не хотелось в такой день. Но потом решил, что для пользы дела лучше стереть. Только убрав все со стола, я обратил внимание, что новенький наш жилец — первокурсник — еще валяется в постели. Я забеспокоился, что он останется, и растолкал его:

— Ты что, заболел?

— Нет, — пробурчал он недовольно, — первую лекцию пропускаю.

Едва я взялся за портфель, как в комнату вернулся сосед-армеец — он что-то забыл. Пришлось для верности его переждать, чтоб убедиться, что хотя бы оно ушел. Потом пришлось всю дорогу бежать: позже будут вспоминать, скажут, он и на лекцию в тот день опоздал — расстроен был.

Все эти дрязги и мелочи меня размагнитили, я стал нервничать. Но, отсидев два часа на лекции, я успокоился и восстановил в себе утраченное было настроение. Поведением своим я старался ни в чем не выдавать себя. Но, прогуливаясь в перерыве между разбредшимися по коридору однокурсниками, я не мог удержаться, чтобы не заглядывать исподволь в их глаза. Мне любопытны были участники этого дня.

Я планировал уйти после первой лекции, но сейчас подумал и решил остаться еще на одну. Отсидев и ее, я пошел в деканат и отпросился к зубному врачу… При этом я не держался за щеку и не кривился от боли. Когда я вышел, навстречу мне попался наш староста курса. Я отпросился и у него.

— В деканат сходи. — Он недоуменно дернул плечом, мол, порядков не знаешь, что ли?

Чудак. Я с усмешкой посмотрел ему