— Жить будем в уже купленной избе. — сказала мне на прощанье Дуня.

— Я специально большую и удобную выбрал, чтобы места на всех хватило. — похвастался Дмитрий.

— Доживай поскорее свой срок, мы будем ждать. — перекрестила меня заботливая матушка. А Друг, слыша мою сердечную речь с этими незнакомцами, не лаял, а тихо сидел рядом и, наверное, думал: «Свои!» Я долго-долго смотрел, как удаляется коляска моих родных и бесценных, пока подошедшие конвойные не закрыли ворота. Теперь мои мать, сестра и друг уже не были одиноки… Надеюсь и верю, что на новой земле они приживутся. И я уже избавлен от необходимости расписывать подробные письма и отсылать их в северную столицу… Моя семья вновь со мной.

Март, 3

Глава XV

Последние годы каторги мало памятны мне… Всё так же сквозь страдания приобретают в ней смысл жизни. Всё так же набираются терпения опытные и мирятся с судьбою новые. А в самый последний год стало совсем легко из-за близости свободы и небывалого внимания со стороны окружающих. Арестанты как-то особенно приветливо и ласково относились ко мне, и даже конвойные оставили свои придирки и насмешки, будто довольны были моим послушанием за все восемь лет. Господи, восемь лет! Какой одновременно и долгий, и краткий срок! В его начале я и думать не мог, что выживу, после думал, что выйду грустным и уставшим совершенно от всего, а выхожу, полный надежды. Да и как не надеяться, когда рядом семья и верные друзья? Вольная жизнь всегда несравненно лучше невольной!

Но кто знает?.. Быть может, если бы я не хлопнул тогда топором старуху и сестру её, была бы у меня жизнь совсем другою… Может, нашёл бы я работу повиднее, и даже мог бы со всею семьёй вернуться в родимую Рязань… Но тогда я ни за что не познал бы ту правду жизни, что необходима каждому, не научился той религиозной мудрости, которой обладал Афанасий Лаптев, не смог бы проникнуться выдержкой и великим русским духом. Да, это так… Могу с достоинством отдать должное этому «мёртвому дому», как я раньше называл острог — в нём я переосмыслил все свои взгляды и убеждения, в нём превратился в истинного, настоящего человека.

Наконец оно настало — то долгожданное утро, к которому я стремился всею своей томившейся душою. Солнце сияло не по-осеннему ярко, Миха сам заваривал мне чай, арестанты смотрели на меня с тоскливою улыбкой. Я, как некогда Афанасий, обошёл все казармы, и взглянул в последний раз на ту, в которой сумел выжить в течение стольких лет: те же нары, те же образа в углу, те же узкие, решётчатые окошки, и те же арестанты, указывающие друг другу на меня:

— Родион Романыч-то нынче на свободу выходит! — точно довольный моим счастьем, говорит Петьке Иван Шувакиш. — Отмучился, болезный!

— Хороший человек, дай бог ему здоровья, — кивнул Степан.

И только Митрий Коломнев хмурился, наверное, из зависти:

— Это он на каторге хороший, а в вольной жизни себя замечать перестанет.

Но я не слышал, как упрекал за такое сомнение его Миха — я послал всем своим каторжным товарищам от себя глубокий поклон как в знак прощания и благодарности. Я думал о том, сколько молодых сил было загублено в этих местах, сколько лет я жил этой отчуждённой жизнью! Если при поступлении в острог мне было двадцать три года, то сейчас мне тридцать один — вот как много, хотя я молод и телом, и душою. А арестанты не молчали… Одни откровенно поздравляли меня, вторые прощались, хотя и сердечно, но как с чужим, как с барином, третьи, скаля зубы, бормотали что-то завистливое… Гагин и вовсе молчал, не скрывая взгляда ненависти. Миха кинулся в мои объятия, не скрывая горечи разлуки.

— Прощайте, Родион Романович, — сказал он мне не по-товарищески уважительно. — Бог знает, увидимся ли снова…

— Придёт время и тебе воли вкусить, — утешил я его.

— Нет, — печально улыбнулся он, — долго мне ещё здесь влачиться, долго…

Арестантов уводят на работу… Более я их не увижу. Им вслед смотрит грустными глазами пёс, бывший ключник. Ключи хранит уже специально нанятый сторож, и псу, несчастному и голодному, в остроге уже делать нечего, разве что какие-нибудь сараи стеречь. Я приласкал его в последний раз, сказав при этом «Мир тебе, Друг верный!», и последовал за унтер-офицером в кузницу. Там сняли с меня кандалы, которые восемь лет назад здесь же на меня надевали, которые всё это время тяжкой тяжестью висели на мне и неумолимо свидетельствовали о моей неволе. Только когда они упали с торжественным звоном, я явственно почувствовал себя вольным.

— Теперича гуляй, барин! — улыбнулся офицер. — Сам себе хозяин будешь.

Бросаю прощальный взгляд на острожный двор и выхожу — на волю вольную, в тот же день того же месяца, когда поступил сюда.

Я знал, что Соня будет ждать меня у ворот. Исполненная радости, она простëрла ко мне руки, и я мгновенно прижал её к своей груди. Как сквозь сон, я почувствовал её счастливые слëзы, её поцелуи…

— Ты выдержал это, Родя! — шептала Сонечка. — Это подвиг, великий подвиг страдания!

— Не просто подвиг, — напомнил я. — Каторга научила меня жить!

Да, всю мудрость каторжного народа я пронесу через всю жизнь и передам другим, но… воля вольная! Сколько лет мы ждали этой минуты!.. И пусть, по словам Сони, матушка с Дуней на работе, и Дмитрий не мог прийти из-за утренней смены в издательской конторе — общество всех родных не могло заменить мне одной милой, бесценной Сонечки, которая понимает меня наилучшим образом! Удаляясь от острога, мы ещё раз оглянулись на него… и увидели Друга, что мелкой рысью бежал за нами. Похоже, он, будучи свидетелем моей расковки, знал — с которых снимают кандалы, те никогда не возвращаются. Он не мог оставить меня — единственного человека, относившегося к нему с откровенной любовью…

— Животному не смириться с одиночеством. — заметила Соня. — Значит, с нами будет век вековать…

— Он сам выбрал себе хозяев. — улыбнулся я и мысленно возблагодарил судьбу за всеобщее единение. Нанять извозчика у Сони не было средств, но нам это было совершенно не нужно. Никогда эта холодная ноябрьская природа не казалась мне такой прекрасной и радостной! Я, может, в этот день все сибирские леса пешком бы обошёл… Кругом, освещаемые редким дневным солнцем, кружились весёлой пляской высохшие листья, и трескучий морозный ветер колыхал острые фигуры деревьев. Я оглядывал чудесную осеннюю Сибирь, и мне казалось, что я