нашем крае за последние пятьдесят лет. Однако ж и он посерьезнел, когда сыновей забрали на войну. Дядя Штефан был призван вместе с нашим отцом. Дядя Ондрей служил в гусарском полку. Но еще до мобилизации пришла повестка, что он умер в военном госпитале от воспаления легких. Дедушка остался один как перст. Бабушка умерла давным-давно. Свыкнуться с одиночеством он так и не смог.

Росту он был высокого, но в последнее время все поговаривал, что растет в землю. И лицо его густо избороздили морщины — стало оно, словно бугристая кора дерева. Волосы были совершенно седые, и в бровях тоже нет-нет да и проглянет серебристый волосок. Ходил он в тяжелых сапогах, и за ним по пятам всегда плелся большой черный пес. Такого в деревне ни у кого больше не было. В последнее время он тоже едва тащился, свесив голову, точно и его пригибала к земле невыносимая тяжесть. Наш братик, бывало, носился на нем верхом по двору, а теперь все сердился, что пес день ото дня бегает медленней. Дедушка говорил, что угасают и его годы и что их обоих подкараулила старость.

В ожидании рождества изменился и дедушка. Мы даже заметили, что он и яйца и яблоки выкладывает на стол веселей, хотя и постанывает, по своему обыкновению.

А как ушел дедушка с пустым туеском, мы тут же стали упрашивать маму рассказать нам про ясли, в которых лежал младенец[13], и про ангелов, что его охраняли. Нам не терпелось дождаться сочельника.

И вот он наступил.

Весь день с самого утра шел снег. Легким пухом опускались на землю белые хлопья. Деревья словно собрались к кому-то на свадьбу. Горы вокруг напоминали уложенные друг на друга сахарные головы. Рейки на заборах надели белоснежные, будто сшитые из полотна, шапочки. Только подрисовать бы рейкам веселые глазки, красные носики и смеющиеся рты, и они тут же обратились бы в маленьких гномиков. По занесенной снегом дороге иной раз катили сани, а в них укутанные по самый нос люди. Проносились взад-вперед по дороге и господские упряжки. Паны восседали запахнутые с головы до пят в мягкие теплые шубы. Катались, тешили себя. На упряжках вызванивали сверкающие бубенчики. Для нас это были неслыханно волшебные звуки. От них становилось еще более празднично. И мама в этот день старалась смотреть веселей, хотя это было первое рождество без отца.

Кто-то принес желанную весть, будто в честь рождества христова кончится война и повсюду воцарится мир. Мама в полдень подсела к окну и стала втихомолку дожидаться чего-то. И Бетка поначалу уселась рядом, нетерпеливо поглядывая в окно. Потом ей это наскучило, и она отошла.

Немного погодя, она воротилась и стала журить маму:

— Чего только зря тут высиживать.

Мама сперва смутилась. Ей стало как бы совестно перед детьми, и она решила было подняться. Оперлась на изможденные руки, но тут же опять всем телом опустилась на стул. Может, это была ее единственная передышка, и она в глубине души связывала ее с этим своим тревожным, надрывающим душу ожиданием.

— А вы, дети, разве не ждете?

— Кого?

— Ну, ясное дело, Ежишко[14]. Ведь нынче рождество.

Мама сказала это нарочно таким мягким, грудным голосом — хотела нас убедить, что сама в это искренне верит. Но по лицу Бетки мы угадали, что мама ждала совсем другого. Старшая сестра — единственная среди нас — понимала, что Ежишко не ходит по домам и не разносит детям подарки. Но и ей не захотелось омрачать нашу радость, и она больше не перечила маме. Бетка снова уселась на свое место и стала плести шнурки из льняных нитей. Нити были приколоты шилом к доске, и она ловко перекидывала их пальцами. Бетка многое уже умела делать не хуже взрослых.

— И к нам тоже придет Ежишко?

— А почему бы ему не прийти?

— Он и нам чего-нибудь принесет?

— А как же, ясное дело, принесет, — уверяла нас мама.

Тут уж мы не сдержались и наперебой закричали от радости:

— Мне принесет настоящую куклу!

— А мне барабан и солдатиков!

Наконец мы дождались вечера.

Деревня погрузилась во тьму. Небо вызвездилось и тысячами искорок упало на снег. Звонарь разбудил металлическое сердце на звоннице, и так начался первый день рождества.

Мама надела на нас чистые платья. Дом чудесно оживился вкусными запахами. На столе белоснежная скатерть. На ней пирог и молитвенная книга. Мама положила на нее руку и оглядела нас. Мы тоже не отрывали от нее взгляда. Еще утром нам показалось, что морщинки у нее под глазами как бы разгладились. Она будто вновь ожила. Даже шаги стали легче, веселее походка. Волосы, цвета воронова крыла, иссиня блестели. И куда-то подевались в них серебристые нити. А может, мы их просто не замечали, охваченные великим ожиданием.

Положа руку на книгу, мама сказала нам, должно быть, вместо молитвы:

— Дети, нынче и на войне настала тишина. Никто не стреляет. И наш отец… я даже вижу, как он мирно сидит в окопе… В руках ружье, но он не стреляет. Уж сегодня-то им непременно дали хорошего, теплого чаю… Он пьет его и думает о нас. Солдаты поют, как повсюду в этот час на земле: «Народился господь наш Христос, радуемся…»

Немного погодя мама сказала, чтобы и мы запели.

Она начала, мы вторили ей тоненькими голосками: «Народился господь наш Христос…»

А когда дошли до слова «радуемся», мамин голос вдруг стих. Губы полуоткрыты, а звука не слышно. И только кто-то из нас продолжал тянуть в наступившей тишине как восклицание «радуем…».

С самого утра мы были уверены, что в этот замечательный день случится чудо. И по-детски надеялись, что мамины глаза всегда теперь будут такие улыбчивые, что в них никогда не погаснет солнышко. Такой веселой была она до рассвета, и вдруг при слове «радуемся» у нее надломился голос.

Пораженные, мы застыли.

Старшая сестра, обычно такая холодная в обращении, мягко окликнула ее через стол:

— Мама.

Мама точно пробудилась, отерла лоб рукой, попыталась улыбнуться… И улыбка впервые ее подвела.

За ужином