осталось у нее белым-пребелым — по нему-то и видно было, что она из гусыньки вышла. Да только не принесла она волшебному стрельцу счастья. Плакала денно и нощно и чуть было его дворец не затопила слезами. Горевала она и тогда, когда у них народилось дитя. Это была девочка с таким же беленьким личиком, что и у матери. Дольше волшебный стрелец не мог уже глядеть на ее печаль. Одарил он ее гривастым конем и разрешил воротиться туда, откуда пришла. Что сталось с ней — никому не ведомо: конь доскакал до нашей деревни только с малым ребенком в седле. Вы́ходили ребеночка добрые люди. Выросла пригожая девушка, стройней ее во всей деревне не было. А вам она доводится так: у вашей бабушки была бабушка, а у той бабушки еще бабушка.

Мы слушали и надивиться не могли на эту историю.

— Так вот от этой бабушки и достались нам всем трем белые лица, — заключила старушка и подмигнула мне.

— А у меня почему не такое лицо? — спросила Людка. — Мне тоже хочется, чтоб оно было от белой гусыньки.

— А вы все в отца пошли, — объяснила бабушка.

— А отец в кого?

— А отец в дедушку с нижнего конца.

— А дедушка?

— Вот и спросите его, когда пойдете к нему.

Но наш дедушка с нижнего конца никогда не рассказывал сказок. Он знал только всякие смешные истории из жизни, а их могли слушать одни взрослые. Наверное, никогда от него так и не узнаешь, откуда он происходит, где начался его род.

А меня еще разбирало любопытство спросить — из чего же стрелял в гусей волшебный стрелец. Он особенно запомнился мне. Подбегаю я к вешалке — на ней всегда висело охотничье ружье, из которого дед бил зверя в горах, — и спрашиваю:

— Из такого? — Я ощупываю ружье.

— Как бы не так! — Дедушка качает головой и смеется в усы. — В те поры еще не было ружей.

— А из чего он подстрелил их?

— Из арбалета.

Только дедушка произнес «из арбалета», как забили на стене часы-ходики и следом послышались шаги по пристенью. Приумолкнув, мы уставились в окно, из которого, за воротами, был виден нижний конец сада, где среди нескольких запорошенных снегом слив стоял амбар.

Мимо окна промелькнул Матько Феранец — баранья шапка у него низко надвинута на глаза, походка торопливая, тревожная. Мы почувствовали, что идет он не с доброй вестью. У порога Матько кое-как обил капцы и прямо из сеней вбежал в горницу.

— Где хозяйка? — запыхавшись, спросил он и только тут сообразил, что не снял шапку. Слегка покраснев, он смущенно стащил ее с головы.

Мы поняли, что он ищет нашу маму.

— А что случилось? — шагнул к нему дедушка, словно желая уже наперед, по глазам, прочесть его ответ.

Матько стоит, переминается с ноги на ногу, шапку из руки в руку перекладывает. И хочется ему сразу все выложить, да губы не слушаются.

— Пятак с войны воротился.

Бабушка тоже подходит к дверям, где стоит Матько. Его волнение передается и ей.

— Ну и что? — Она как бы ободряет его.

— Ранен он в колено. Хромает. К службе больше не годен. Я видел его. Бледный как мел. И сказал… — Матько осекся, осмотрелся вокруг, и наконец взгляд его остановился на нас. Казалось, он вот-вот расплачется. — Сказал… — замялся он, никак не решаясь выговорить, — сказал… ой… — и снова оглядывается, — что нашего газду, отца этих бедняжек, — он указывает на нас пальцем, — убили. Хозяйка точно чуяла.

При этих словах в горницу вбежала тетка Гелена. Вместе с ней через сени ворвался холодный ветер. Она возила зерно на нижнюю мельницу. Должно быть, люди ей что-то сказали, и она примчалась к нам. Не заметила даже, что на бегу у нее развязалась косынка и сползла на самые плечи. Волосы ее увлажнились от мелкого снега, который целый день носился в воздухе, словно крохотные мушки. В теплой горнице он струйками стекал по лбу. Она обтерла их, при этом из волос у нее выпала желтая костяная шпилька. Она даже не нагнулась поднять ее. Тетка стояла как в воду опущенная, во всем ее облике была такая печаль… Но вдруг она как бы смутилась, что обнажила перед людьми свои чувства, и гордо вскинула голову.

— Да правда ли это? — чуть погодя в тишине раздался бабушкин голос.

— Сущая правда, — кивнул Матько, весь передернувшись. — Своими ушами слышал, как он рассказывал. У них там полная изба народу набилась. Полдеревни сбежалось. И под окнами стояли. У Пятака болело простреленное колено, он то и дело его потирал. Ломит, говорит, когда снег идет. Да, изуродует война мужиков. Хоть и кончится, а женщинам все равно радости не видать. Домой одни калеки воротятся. Пятак там многих встречал, а наш газда погиб. Случилось это, когда отступали. Пятак побежал, вокруг валялись лошади, люди, оружие. Вдруг он споткнулся о какого-то убитого. Просто злая случайность. Это и был наш газда. — Матько повернулся к нам весь в слезах. — Дети, нет у вас больше отца…

— Я не могу в это поверить, — засомневалась Гелена.

Матько пожимал плечами и плакал. Слезы скатывались на его изодранную куртку.

Со двора снова донеслись чьи-то шаги. Какие-то люди промелькнули мимо окон, до половины затянутых словно листьями папоротника — их нарисовали наподобие лесенки ночные морозы. Среди мелькнувших фигур мы приметили и нашу маму.

В сени она вошла первой, и мы слышим, как она говорит:

— Не может этого быть, Пятак. Вы что-то напутали. Разве мог он так скоро и навечно уйти от нас?

Мама, отворив дверь, переступила высокий порог горницы, а следом за ней ввалилась толпа деревенских. Нас оттеснили к самой кушетке. В суете мы не знали, куда даже приткнуться, а от толчеи и гомона мы так растерялись, что и думать ни о чем не могли — стояли как вкопанные и только озирались вокруг.

Пятак остановился посреди горницы. Одна нога у него была короче другой. Он подпрыгивал на ней, широко раскидывая в стороны короткие руки. Мужик он был приземистый, ширококостный. Щеки и губы