Тут вообще-то надо сделать ремарку в сторону: хорошо бы нам составить какую-то, что ли, таблицу соответствий, это было бы удобно – есть вообще впечатление, что наши новые, как это принято теперь говорить, «носители речи» ведут себя в ситуации негативной внешней оценки авторитетной фигурой вполне узнаваемым образом, как дети лет двух; ну, или трех-четырех (добавим: «в т. ч. в случаях, когда „испытуемый“ реагировал на оценочное суждение крайне агрессивно», см. докл. записки Симай, Ященко). Но это сейчас неважно, а важно вот что – и тут уж давайте официально, потому что это будет цитироваться-перецитироваться, оспариваться-переоспариваться, и хорошо бы это было внятно где-то написано – ну, насколько получится: «Можно с уверенностью заключить, что опасения, широко обсуждаемые в научной среде с момента т. н. „асона“ и касающиеся в первую очередь соответствия количественных и качественных характеристик классических методов работы в новой реальности, не принимают в расчет личность самого исследователя и проблематику исследовательского восприятия. Исследователи испытывают сильнейшую когнитивную нагрузку, напрямую связанную с наличием у участника речи». Понимаете, оно разговаривает. Ты его это самое, а оно разговаривает. И это какая-то сразу Тюдор-1939, если оно разговаривает. А оно разговаривает.

Приложение А. Montreal Cognitive Assessment – Non-Humans (Moca-NH), разработан на основе Montreal Cognitive Assessment (1996), Поярник и Тамилов (2022).

Однажды, года два назад, к Бениэлю Ермиягу впервые пришел человек по имени Чуки Ладино и спросил, можно или нельзя. Бениэль Ермиягу попытался уточнить вопрос – обычно его клиенты тратили чуть ли не час на многословную историю собственной жизни, а потом спрашивали что-нибудь расплывчатое («Что же со мною будет?», «Как же это все устроится?», «Но почему?!»), и ему, Бениэлю Ермиягу, приходилось подталкивать их и подпихивать, переспрашивать и уточнять, потому что эта сучка хорошо отвечала на конкретные вопросы и с большим трудом – на расплывчатые. Ровно поэтому Ермиягу любил тогда свою непредсказуемую телевизионную публику гораздо больше, чем частных клиентов: понимая, что у них всего-то есть минута-две, а не то отберут микрофон, эти люди неделями оттачивали и формулировали вопрос («Поймет ли она, что была неправа?», «Спросите моего сына, простил ли он меня», «Должен ли я все бросить?»); и даже со 160 000 фейсбучных подписчиков ему было приятнее иметь дело, чем с частниками: во-первых, их телеги в личке разгребала Ноа, а во-вторых, телегу можно быстро пробежать глазами и выяснить, что вопрос в конце «не настоящий», как Бениэль Ермиягу называл это про себя, что человек хочет знать, перестанет ли он когда-нибудь мыкать нищету – «гхм, эээ, добьюсь ли… добьюсь ли я успеха?»; хочет знать, любили ли его родители, а спрашивает: «Ради бога, скажите, пожалуйста, стоит ли мне ехать к братку или это еще хуже повлияет на наши отношения?» Обычно уже в середине телеги эта сучка начинала ерничать. Бениэль Ермиягу тогда, конечно, еще не называл ее «эта сучка», а вообще боялся назвать, и в ответ на приставания интервьюеров, желавших непременно выяснить, это «голос» или «голоса», «дух» или «человек», аккуратно пользовался формулировкой «то, что со мной происходит» (то, что со мной происходит, говорит мне, чтобы вы шли нахуй со своими догадочками и подсказочками). Человек еще тискал микрофон липкой рукой или сидел на краешке ар-нувошного дивана, притащенного Бениэлем Ермиягу из Рима во время культурной поездки с двенадцатилетним сыном, а эта сучка уже начинала издевательски сюсюкать, и омерзительно пришепетывать, и говорить: «Ой, Беничка, расскажи мне, чем сердце-то успокоицца! Ой, господин Ермиягу, да что ж я за тембель[29] такой!» Голос у нее был девичий, нежный, как колокольчик, он рождался где-то в пояснице и как бы тек, тек серебряным ручейком по спине к затылку Бениэля Ермиягу – и дотекал до языка; а язык у нее был грязный, как у Нати (впрочем, тогда Бениэль Ермиягу еще и вообразить не мог ни Нати, ни этот завод с вездесущей горькой белой пылью от рокасета[30]). Бениэлю Ермиягу надо было терпеть, это и была его работа: он как бы включал сразу два слуха и замыкал друг на друга говорящего человека и эту язвительную сучку, а самому ему в этот момент надо было исчезнуть, уйти в сторону. Тогда сквозь звон в ушах он слышал, как человек, растекаясь в своей бесконечной, запутанной, дикой истории, формулирует ненастоящий вопрос – а откуда-то изнутри у него кричит тот самый, мучительный и единственно заслуживающий ответа настоящий; а злобная маленькая сучка внутри Бениэля Ермиягу пародирует заикания, доебывается до тавтологий и хихикает над чужой мелодрамой, но какими-то обмолвками, оговорками невольно выдает ответ. Когда человек по имени Чуки Ладино увесисто сел на диван и сразу спросил, можно или нельзя, Бениэль Ермиягу не без злорадства почувствовал, что эта сучка несколько растерялась. Впрочем, она быстро взяла себя в руки. Бениэль Ермиягу деликатно уточнил, что именно можно или нельзя (сучка: «Свиней ебать!»). Человек по имени Чуки Ладино сказал, что это неважно, и не мигая уставился на Бениэля Ермиягу (сучка: «Нашелся, блядь, неважный: на погонах по три фалафеля; ты только жене своей неважный!»). Бениэль Ермиягу деликатно спросил, в какой области лежит вопрос: бытовой? человеческой? может быть, религиозной? Человек по имени Чуки Ладино сказал, что это не принципиально, вопрос задан широко (сучка: «Жопа у тебя задана широко, столб деревянный!») У Бениэля Ермиягу зазвенело в ушах, и из потока глупостей, ругательств и подъебок вдруг начал вырисовываться ответ (а как это происходило – он, Бениэль Ермиягу, никогда не понимал): роман. Человек по имени Чуки Ладино хочет завести роман, но его волнует, аукнется ли это неприятностями и какими. Бениэль Ермиягу попросил у человека по имени Чуки Ладино разрешения взять его руки в свои (сучка: «Ты еще хуй у него пососи!») – угадал, угадал, роман, и ничего окончательного пока не было, но что-то уже было – и постарался кожей услышать страх, вопросы всегда росли из какого-то страха, даже если сам клиент ничего об этом не знал. Прикосновение к рукам человека по имени Чуки Ладино тогда очень впечатлило его – они были гладкие и дубленые, как лежащий на антресолях старый отцовский портфель, и Бениэль Ермиягу внезапно вспомнил это впечатление, когда месяц назад, в самом начале работы на заводе, пальцами вытащил Нати (или Хани?) из какой-то внезапной драчки – и на ощупь ее шкурка оказалась как дорогой кошелек. Пока он держал ладони человека по имени Чуки Ладино в своих, сучка начала поддаваться («Что, фалафель, яйца поджал? Сам не гам и другим не дам?») – ах вот в чем дело, не в жене дело, дело в каком-то другом мужчине, он боится испортить с кем-то отношения и не понимает, что там с этим мужчиной у этой женщины, и хочет подстраховаться (сучка: «Жопу пробкой подстрахуй!» – ах, значит, вот оно что). Бениэль Ермиягу выпустил руки человека по имени Чуки Ладино и произнес то, что казалось ему тогда ответом: «Можно, но обойдется дорого». Человек по имени Чуки Ладино тут же встал, поблагодарил Бениэля Ермиягу, положил на журнальный столик конверт (три тысячи шекелей первый визит, каждый следующий – полторы) и вышел, а Бениэль Ермиягу остался (не впервые, надо сказать) с гнусным чувством, что он одобрил дурное, какое-то дурное дело, и он попытался убедить себя, что это не он, не он, это то, что с ним происходит, то, что выше и больше, чем он сам, то, что не должно, не имеет права различать дурное и хорошее, а только правду и неправду, – господи, какой стыд, думал нынешний Бениэль Ермиягу, лежа с мокрыми от слез висками в полипреновом спальнике, ворочаясь в полипреновом спальнике на минус третьем ярусе гигантской автостоянки, где он теперь жил. Два раза его находили на этой автостоянке мефаним[31] – и оба раза узнавали его, человека из телевизора, и говорили, как жалко, что он еще до асона перестал вести свою передачу. Корчась от стыда, Бениэль Ермиягу благодарил их и отказывался перебираться в лагерь – говорил, что узнают и замучают, а правды, конечно, не говорил. Мефаним положено было его уламывать, они уламывали, соблазняли пайком и рокасетом от радужки, но он отвечал, что работает на заводе, что у него там прекрасная компания (вся способная поместиться у него в руках, между прочим, только, кажется, кто попробует взять Хани в руки – пожалеет), что там паек и рокасет, что он фасует этот самый рокасет в пакетики, между прочим, – ну, вернее, надзирает над теми, кто фасует этот самый рокасет в пакетики, – словом, у него все есть, вот выдали полипреновый навес, полипреновый спальник, да и вообще здесь же минус третий ярус, все хорошо, все безопасно. Мефаним положено было его уламывать, но не настаивать: в лагерях хватало ртов, если кто идиот – это его проблемы. Они уходили, Бениэль Ермиягу ел рокасет, потому что спина болела ужасно, ел сразу четыре порошка, нарочно высыпал себе прямо на язык и удерживал, прежде чем смыть водой, чтобы язык омерзительно онемел и это отвлекло его, Бениэля Ермиягу, от стыда. Забавным образом, Бениэль Ермиягу не видел, как красиво расположился рокасет в его судьбе: а ведь тогда начиналось с рокасета, спина побаливала-побаливала, он пил нурофен, потом два нурофена, потом два нурофена и накуриться слабоватой аптечной травой, потом нурофен с травой и рокасетом, но рокасет отпускали в аптеках одну пачку в месяц с предъявлением паспорта, ну две, если обойти несколько аптек и попытать счастья, пришлось идти к врачу, и вот уже рентген, вот уже МРТ и онкомаркеры, вот уже и покатилось – и как же вам, адон[32] Ермиягу, повезло: это называется «торпидное течение», меееееееедленное, может, что и много лет уже она существует, ваша раковая опухоль в районе позвоночника, как же повезло вам, адон Ермиягу. Забавным образом, Бениэль Ермиягу не видит этой связочки с рокасетом, а также смешно, что нынешняя противорадужная норма рокасета на взрослого человека – это, в пересчете с порошков на таблеточки, те самые две таблетки утром и две вечером, прописанные ему через два месяца после первой операции, когда стало ясно, что боль не отпускает его, что боль стала хронической («Доктор, мне очень стыдно, но не хватает». «Ну что же стыдно, почему стыдно, не надо терпеть, давайте добавим трамадол». А, и траву, как же не добавить траву, от стыда трава тоже, кстати, помогает хорошо). Бениэль Ермиягу держался огромным молодцом, дал пару масштабных интервью («Вы человек, который предсказывает будущее всей стране, – неужели вы не спросили у вашего, ну, внутреннего голоса, как пройдет операция?» «Деточка, то, что со мной происходит, – это только для других; я бы просто не смог воспользоваться этим для себя, я же, вы знаете, в юности пытался, я не могу отделить свой голос от того, что со мной происходит, да и в целом это неправильно, неправильно», – пафосный идиот, и, господи, как же теперь стыдно). Он лежал тогда в отдельной палате с закрытой дверью, у медсестер был ключ, но все равно не обошлось без поползновений – собственно, одна из медсестер, собственно, «простите ради бога, у меня совсем крошечный, совсем маленький вопрос, но для меня это, понимаете, полностью изменить всю жизнь, простите, только если вы в силах, извините…» Бениэль Ермиягу попросил помочь ему сесть – и она начала вываливать на него бесконечную историю, одну из тысячи уже слышанных им банальных историй – он давно убедился, что есть пять-шесть сюжетов; ладно, семь-восемь; ну хорошо, десять-двенадцать; ему иногда виделась эдакая таблица, по горизонтали – «разрыв», «приобретение», «изменение поведения», что-то еще, по вертикали – «дети», «родители», «партнеры», «работа», то-се; во что ложился сюжет этой медсестрички с грибным запахом изо рта? Приобретение/Дети, пожалуй: родила в семнадцать, закрытое усыновление, искать или не искать, так болит, ей бы только посмотреть, ей бы только убедиться, что они хорошие, ей бы только то и только это – и в горестном токовании своем она не видит, что пациент как-то нехорош, пациент лежит неподвижно, выпучив глаза и открыв рот, и мелко-мелко дышит, потому что внутри у пациента не происходит ни-че-го. Пациент пытается так, знаете, расфокусировать зрение, чтобы немножко зазвенело в ушах: ни-че-го. Пациент пытается даже самую капельку выгнуть прооперированную и гулко ноющую сквозь все обезболивающие поясницу: ни-че-го. Пациент пытается так, знаете, напрячь язык, а потом расслабить, чтобы к нему притекли из затылка, может быть, слова: ни-че-го. Пациент не замечает, что медсестра уже вся выложилась в своем душевном порыве и даже всхлипывать перестала и смотрит на него с благоговением, выглядит-то он, наверно, занятно, медиум в трансе, господи, как же теперь стыдно вспоминать, что он сделал дальше; уж он постарался, уж он сделал так, чтобы все выглядело, как в телевизоре: и глаза позакрывал (это было ему нужно обычно, чтобы сучий голос лучше втекал в маленькую ямку под черепом), и через рот подышал (обычно это было нужно для того, чтобы сучий голос лучше заполнил голову), и языком во рту поболтал (чтобы потекло, потекло – а сейчас он понял, что человек, болтающий во рту языком, выглядит, как пес-дебил, но надо было до конца довести спектакль, и он довел): «Милая, ищите. Ищите, но помните: вы делаете это не для себя, вы делаете это для него. Тогда можно». Она заплакала, кривя лицо, и он напряг живот быстренько, чтобы защититься от того потока язвительного дерьма, который сейчас потечет вдоль позвоночника ему в голову, – и не услышал ни-че-го.