старик, – мои наследники найдут готовое состояние в этих бумажках, которые я по улицам собирал. Почти страничку за страничкой я собирал Бельского in quarto! И два шикарных экземпляра двух аркушовых изданий Папроцкого, в Herbach которого всех буковок хватает, и Окольского с двойными страничками, самая дорогая вещь на свете!

Он говорил, а глаза у него искрились, улыбка освещала его бледные уста и видно было, что ожил.

– Но не будем тратить времени, – сказал он, – потому что кусочек свечи у нас маленький, а «Владиславиады» много; я мог бы вам несколько отрывков прочесть. Садитесь, пан, на это кресло и слушайте, найду, что мне кажется наиболее законченным… хотя много ещё работы, много! Вот, например, уже пятый год медитирую: лучше ли в 893 стихе использовать «руку напрягает» или «руку вынуждает». Я дискутировал в этом предмете с самыми славными критиками нашего века – мнения различные, великая неопределенность, сам не знаю ещё, на чём остановлюсь. Иногда целый год стою при «напряжении», то мне его снова приходиться заменить «вынуждением». Шесть раз я соскабливал этот 893 стих, переписывал всю страницу из-за этого одного стиха и боюсь, как бы смерть меня не застала в этой неопределенности.

После этого предисловия, отлично рисующего человека, погружённого в детали, старик начал декламацию вступления своей «Владиславиады», потому что выбор среди её красивых мест казался ему очень трудным. Станислав терпеливо слушал, но не удивительно, что это холодное рифмование слов и строение изо льда разогреть его не могли. Впрочем, Плесниак не нуждался, чтобы ему показывали красивые места, потому что сам на них обращал внимания и всякими способами вынуждал читателя на похвалы. Вся первая песнь была поглощена без передышки; счастьем, свечка начала шипеть, трещать, догорать, другой не было и чтение должно было прерваться.

Стась хвалил мало и Плесниак не очень был рад за слушателя, поэтому довольно холодно начали прощаться друг с другом и собирался уже уходить, когда дверочка отворилась и вошёл профессор Ипполит, только что прибывший из деревни.

– А! Ты тут что делаешь, молодой литератор? – спросил он, смеясь, Станислава, увидев его у двери. – Что ты делаешь у этого старого скупца? Или, как я, пришёл позаимствовать книжки и слушать фрагменты бессмертной «Владиславиады»?

– Мы сегодня случайно познакомились…

– Но я надеюсь, что «Владиславиада» не миновала вас? – сказал, смеясь, профессор.

– Первая песнь.

– Позже придут следующие, до двадцать четвёртой, потому что их две дюжины. Пане Бенедикт, – обратился он к хозяину, – я пришёл выслушать шестую песнь и просить тебя дать на время поэзию Гроховского и Мясковского.

– Мясковский Каспер! Редкий! О! Редкий! «Ритмы»! Есть. Гроховского в отдельных брошюрах также нелегко достать, но и это тут есть.

– Ведь позаимствованные свято отдаю?

– Ни слова! Песнь шестая, – сказал неспокойно, поправляя остаток свечи, старик, – мы в лагере.

– Я слушаю, – отпарировал со вздохом профессор, – и я, и Шарский, после чего буду просить книжки и убегаю, так как времени нет.

– Сейчас, но что же делать со свечой, – воскликнул старик, – не имею свечи.

– Если бы ты также какой-нибудь фунт свечей купил! – рассмеялся Ипполит.

– О! Конечно! Купил! – огрызнулся старик. – Хорошо это говорить, разве я богач какой, столько расходуя на книжки, чтобы ещё свечи покупал. Арендаторы мне дают по кусочку и так живу… пойду вниз, достану, может… потому что шестая песнь есть одной из лучших. Особенно описание битвы, в которой обошлось без Марса, хотя он везде чувствуется… и пушки играют, а нигде по имени я их не назвал, и это искусство! Только книг не берите!

Говоря это, пан Плесниак пошёл за свечой, оставляя на минуту наедине Станислава с Ипполитом.

– Что это за оригинал! – отозвался Шарский.

– Ты его ещё мало знаешь, – сказал Ипполит, – это один из тысячи типов прошлого, литератор, поэт и книжный спекулянт, библиоман, который покупает, капитализирует грош в бумаге… а при том скупец, живущий, как видишь, остатками огарков от своих съёмщиков, хоть владелец каменицы и автор «Владиславиады». Не помню уже, много лет творит, исправляет свою поэму и читает всем, кого только поймает. Мы будем сегодня иметь песнь шестую… я должен её выслушать для милости Гроховского и Мясковского, а ты для моей!

Старик быстро вбежал с сальной свечой в руке, бросая беспокойный взгляд на книги, и, схватив рукопись, сразу начал песнь шестую с вступления о Духе Войны. Загремели огнедышащие колоды (пушки), задышали их пасти пламенем и градом, и добрых полчаса продолжался ужасный бой вещи со словами, мысли с одеждой, в которой показывалась; наконец, нетерпеливый Ипполит хлопнул в ладоши и встал.

– Знаешь, достойный пане Бенедикт, – сказал он шутливо, – в этой песне ты превзошёл сам себя. Ничего подобного не знаю во всей нашей литературе. Бой гомеричный, а самое большое искусство, что умеешь поведать, избегая тривиальности, через оговорки, полные значения и остроумия. Закончи только и сплетём тебе венец.

– Ну! Ну! Достаточно, насмешник этакий, – улыбаясь, сказал Плесниак. – А когда принесёшь мне Гроховского и пана Каспра?

– Приготовь-ка только песнь седьмую и Самуэля со Скжипной Твардовского и я буду скоро.

Говоря это, он взял в одну руку книжки, другой схватил Шарского, и они вышли от пана Плесниака, который тут же задул свечу и запер за ними дверь.

– Здесь ты имел одну пробу литератора, – сказал, осторожно сходя по бесконечным лестницам, Ипполит, – а скорее то, что со слабой головой подражание может сделать. Вот десятки лет, которые мог использовать выгодно на честные исторические изыскания, погребал в этой поэме, в которой поэзии нет ни капли, смысла ни крошки, ни одной свежей мысли, ни одной новой формы. Но таких, как Плесниак, найдёшь разного рода в нашем свете тысячи, предназначением их было дурачество, и те не могут сказать, что своей миссии не исполнили. Рождаются пассивными существами, а судьба делает так, что должны дурачить. Порекомендуют им что-нибудь новое или старое, уже подхватили тему и уже достаточно им на всю жизнь нити для кропотливой работы. Есть что-то в таких умах особенное, эта наивность, с какой чужое принимают за своё. Вчера вы поведали им какую-нибудь мысль, они вам её завтра отдают, испорченную, за собственную, новую, за выросшую из их головы. Достаточно для них проспать на чужом, чтобы стало их собственностью. Не добавят ничего нового, не доделают, не расширят, но пожуют и выбросят, чего переварить не могли. Также с поэмой, которой читать никто не будет, но массы книг выходят, по примеру той поэмы, созданные из чужой пряжи. Должно быть, это на что-то нужно, когда этот феномен повторяется, когда это печатается и расходится. Но я всегда больше всего удивляюсь тщеславию этих людей, что пишут заимствованное, будучи уверенными, что никто этого не узнает. Плесниак, впрочем, есть мародёром великой армии классиков,