должна подчиниться сильной реформе, потому что мы заметили, что с нечистой рукой не годится приступать к святым таинствам. Мы помним ещё времена, когда не только гений, но какой-нибудь любой талантик к безделью, распутству и распоясывания давал права; сегодня есть или должно быть совсем иначе – гений и талант обязываются к самоотверженности и примеру.

Так разговаривая, они зашли аж на Троцкую улицу, а Ипполит рассмеялся над собой, когда заметил, что его так далеко завёл разговор, начатый на «Владиславиаде».

– Доброй ночи тебе, поэт, – сказал он, – и желаю, чтобы тебе не снились ни песнь первая, ни шестая поэмы старого нашего коллеги.

* * *

Перевод Бульвера, после того как поборол отвращение, шёл довольно шибко, а так как издатель хотел его издать как можно скорей, дабы его кто-нибудь не опередил, и уже даже выступил с шумным проспектом, когда Шарский принёс ему первый оконченный том, сразу велел его печатать.

С выплатами, как обычно, были церемонии, трудности, волокита и мелкое мошенничество, но на это способа не было. Около четвёртого тома издатель начал принимать своего переводчика со всё более горькой и кислой миной.

Несколько раз встретился у него Шарский с Базилевичем, но последний, обиженный, видно, поведением Станислава в кофейне, уходил, как только его видел.

– Что же вы сделали Базилевичу? – спросил наконец издатель Шарского. – Чем провинились перед его величеством Иглицким? Все против вас.

– Я? – сказал удивлённый Шарский. – По правде, не знаю, мог ли чем провиниться; пожалуй, тем, что всегда говорю правду или даю её почувствовать.

– Это весьма плохая система, – холодно отпарировал издатель, – правда не всегда есть вещью переносимой…

– Но всегда нужной, – прибавил Шарский, – Иглицкому я не кланяюсь, не льщу, не снимаю перед ним шляпу, не воспеваю его, потому что не имею к нему уважения.

– Золотое перо! Золотое перо! – сказал, складывая руки, издатель. – Прикажи ему, пан, что хочешь ex abrupto написать, сидит и работает, аж страх! Жаль, однако, что вы с ним в плохих отношениях. Что касается Базилевича, талант кажется небольшим, но такт огромный, хитрость пугающая, знает дело… далеко пойдёт! Со всеми в хороших отношениях, всем льстит, хоть не имеет, над кем бы не насмехался в духе. Вроде бы на глаз говоря острую правду, всегда знает, где кому польстить, и признается с упрёком там, где не любят того, кому заплатки прилепляет. А если случайно среди классиков нападёт на классицизм, нужно видеть, как он это ловко сделает! Таким образом, он походит на говорящего правду без взгляда на последствия, а сладкое словцо из его уст имеет двойную цену При том досконально знает закулисные дела литературы, физиологию проспекта, характеристику оглашения, презентабельность названия, силу брошенного двусмысленного словца. Жаль, что вы не имеете его ловкости, жаль, что чем-то его обидели… с некоторого времени он с иронией говорит о вас.

– Что же делать? – сказал Станислав с улыбкой.

– Он, Иглицкий и кучка иных за ними, крикнут на вас; а для начинающего нескольких выстрелов, хоть из духового ружья, хватит, чтобы вас убить.

– Это верно, – сказал Станислав, – что я слишком, может, свысока и серьёзно вижу литературу и не могу участвовать в каких-то интригах для славы. Если меня есть в чём упрекнуть, не хочу, чтобы молчали, правда рано или поздно должна выбраться на верх; если упрёки будут несправедливые, вдохновлённые особенностью и пренебрежением, отвечу на них, а суд общества вынесет приговор между нами.

– Общество, – сказал всё холодней издатель, – всегда за теми, что насмехаются, не за теми, что принимают вещи серьёзно; второе же правило: если один противоречит, другой подтверждает; негатив у общества всегда имеет десять шансов против одного.

– Тем хуже для общества, – сказал Станислав.

– Но не лучше и для вас, – прибавил издатель. – Я искренно признаюсь вам, что ещё не вышел ваш перевод, а уже слышу критику… я должен был использовать всё своё влияние, чтобы её задержать, потому что отвратительно мешала бы продаже.

Станислав не имел больше охоты разговаривать, и с отвращением, едва дослушав афоризмы издателя, вышел от него, утомлённый. К счастью, теперь немного уверенный в хебе насущном, которого много не требовал, мог снова работать свободней, идти, куда его несла крылатая мысль, и в этом творческом захвате находил награду за неприятности и горечи второй половины своей жизни.

В тишине своей комнатки, сам только со своей мыслью, не один вечер он провёл в восторженных мечтах и видениях, на воплощение которых ему никогда, может быть, сил не хватило бы.

Ясно вставали перед ним тысячи красот, шелестя крыльями, но их образ, едва подхваченный оком, исчезал, когда он хотел его задержать. Этот бой с убегающими в небеса идеалами, это отречение от обычного и каждодневного мира ради другого, лучшего, каждый день больше его манили.

Задумчивый, сидел он как брамин, окружая себя творениями воображения, и читал великую книгу истории, на написание которой не хватило бы жизни. Тысячные идеи, картины, планы выглядывали для него из облаков, проходили перед ним и исчезали.

Земная жизнь шла между тем, запряжённая в небесную колесницу с конём, останавливая ежеминутно в полёте пегаса нехваткой силы и изнурением. Нужно было бросить начатую поэму, чтобы переводить Бульвера для повседневного хлеба или идти ругаться с издателем, который был всегда недоволен или медлительностью, или спешкой в работе.

Тома этой несчастной работы печатались шибко и наконец вышли в свет, а шумная реклама, довольно неумело написанная, оповещала о выходе их таким преувеличенным и неловким образом, что сам Станислав предсказывал насмешки, поводом к которым она должна была быть.

Как-то не долго дожидаясь, появилась в газете статья, содержащая якобы брошенный взгляд на первые работы Шарского, а на самом деле будущая безжалостным издевательством над ним и последней его работой. Эта статья была безымянной, но в некоторых её пунктах легко было распознать золотое перо Иглицкого на фоне, могущем принадлежать Базилевичу. Номер газеты, содержащей этот пасквиль, сам издатель, может, как повод к недоплате за последний том перевода, прислал Станиславу, который его сначала прочёл холодно, но, поразмыслив, ужасно возмутился.

Суд не мог быть более несправедливым, но за то проливал струю желчи и сарказма. Первые стихи, изданные у Дворца, поэма «Приска» и последний перевод раздавили всмятку, там – упрекая в подражании, тут – вырванными пустыми словами доказывая погоню за оригинальностью. Наконец само разнообразие жанров, в которых пробовал себя Шарский, стало оружием против него. Назвали его Deus ex machina за то, что готов был писать поэму и переводить Бульвера одним махом, этой готовностью убивая его талант. В переводе показали незнание языка, грамматические ошибки (с чем при ошибках печати было легко), поспешность и работу для хлеба.

Всё это было так сильно посолено, что слёзы покатились из глаз бедного