— Не слушайте. — Соломон замахал руками, торопя нас. Все пошли дальше, а я продолжал стоять на месте. Из-за слов Соломона меня вдруг охватил страх: что, если этот страшный человек накинется на нас и убьет? Я обернулся, и, когда увидел, что безумец следует за нами, мой страх разгорелся ярче.

— Бежим! — закричал я. — Он убьет нас!

— Нет, он не может нас убить, — возразил Икенна и развернулся к Абулу. — Он же видит, что мы вооружены.

— Чем? — спросил Боджа.

— Удочками, — резко бросил Икенна. — Если он приблизится к нам, мы порвем его плоть крючками, как рыбу, а тело бросим в воду.

Угроза как будто подействовала: безумец остановился и, прикрыв лицо руками, стал издавать какие-то звуки. Мы двинулись дальше и успели отойти на приличное расстояние, когда вдруг дикий голос прокричал имя Икенны. Пораженные, мы замерли на месте.

— Икена, — снова позвал громкий голос с акцентом йоруба: растянув звук «и» и проглотив вторую «н», так что получилось «И-икена».

Мы в замешательстве завертели головами, пытаясь определить, кто это зовет Икенну, но увидели только Абулу: безумец стоял в нескольких метрах от нас, скрестив на груди руки.

— Икена, — громко повторил Абулу, потихоньку приближаясь.

— Не будем слушать его пророчеств. O le wu — это опасно! — закричал Соломон. К его акценту йоруба добавилась еще и гнусавость диалекта Ойо. — Идем домой, идем. — Он подтолкнул Икенну. — Не надо слушать пророчеств Абулу, Ике. Идем!

— Да, Ике, — согласился Кайоде, — в нем бес, а мы — христиане.

Какое-то время мы ждали. Икенна неотрывно смотрел на безумца, а потом, не поворачиваясь к нам, замотал головой и крикнул:

— Нет!

— Почему нет? Разве ты не знаешь, кто такой Абулу? — Соломон схватил Икенну за футболку, но мой брат оттолкнул приятеля. У Соломона в руке остался клочок старой пестрой ткани.

— Оставьте меня, — сказал Икенна. — Я не уйду. Он назвал мое имя. Он назвал мое имя. Откуда он его знает? Как… откуда он узнал, как меня зовут?

— Может, от кого-то из нас услышал? — предположил Соломон, тоже повышая голос.

— Нет, не слышал! — прокричал в ответ Икенна. — Никто при нем меня по имени не называл.

Только он это произнес, как Абулу снова позвал его: «Икена», но уже тише и осторожнее. Затем безумец вскинул руки и затянул песню, которую — не ведая о ее смысле и назначении — пели и у нас в районе. Называлась песня «Сеятель».

Мы все — даже Соломон — слушали, как восторженно поет старик, но вот Соломон покачал головой и подобрал с земли удочку. Выбросил клок Икенновой футболки и сказал:

— Хочешь — оставайся тут со своими братьями, а я пойду.

Он повернулся и пошел прочь. Кайоде отправился за ним, а Игбафе еще некоторое время нерешительно смотрел то на нас, то на удаляющихся приятелей. Затем медленно двинулся следом, а метров через сто сорвался на бег.

К тому времени, когда все трое скрылись из виду, Абулу закончил петь и снова обратился к Икенне. Произнеся его имя раз, наверное, тысячу, он возвел очи горе, поднял руки и прокричал:

— Икена, в день твоей смерти тебя поймают, точно птицу! — Он накрыл глаза ладонями.

— Икена, ты оглохнешь, — сказал он и накрыл ладонями уши.

— Икена, ты станешь немощен. — Он широко расставил ноги и сложил руки в молитвенном жесте. Затем резко свел колени и рухнул в грязь навзничь, словно кости у него в ногах переломились.

— Язык твой вылезет изо рта, точно голодный зверь, и уже не вернется на место. — Он высунул язык и свесил его в сторону.

— Икена, ты будешь хвататься за воздух, но ничего не поймаешь. Икена, в этот день ты откроешь рот, чтобы заговорить… — безумец распахнул рот и изобразил удушье, — …но слова так и застрянут у тебя в горле.

Гул приближающегося самолета превратил речь Абулу в жалостливое нытье, а потом — когда самолет пролетал прямо над нами — голос безумца и вовсе пропал среди шума, точно проглоченный удавом. Напоследок мы лишь едва расслышали:

— Икена, ты поплывешь по красной реке, но уже не выйдешь из нее. Твоя жизнь…

Вечер потонул в какофонии гула и радостных детских голосов, где-то поблизости приветствовавших самолет. Абулу, сбитый с толку, метнул вверх бешеный взгляд и, придя в ярость, перешел на крик. Но и теперь его речь звучала не громче шепота; правда, когда гул стал затихать, мы все услышали:

— …Икена, тебя зарежут, как петуха.

Наконец Абулу умолк, и лицо его осветилось облегчением. Он принялся водить в воздухе рукой, будто писал на скрытом от глаз листе бумаги или на странице книги невидимым пером. Закончив, он отправился дальше. На ходу он пел и прихлопывал в ладоши.

Мы смотрели ему вслед — как он раскачивается взад-вперед, пританцовывая, — а колкие слова песни жалили нас, точно пыль на ветру.

Постепенно безумец скрылся из виду, унося с собой и песню, и следы своего присутствия: вонь, тень, что цеплялась за деревья и стелилась по земле. Только тогда я заметил, что ночь плотно обступила нас: сумеречным навесом накрыла она своды мира и в мгновение ока превратила птичье гнездо в ветвях мангового дерева да кусты крапивы вокруг в непроглядную черноту. Потемнел и флаг Нигерии, реявший над полицейским участком в двухстах метрах от нас, а холмы в отдалении слились с горизонтом, словно стерлась граница между небесами и землей.

Домой мы с братьями пришли в синяках, как будто поучаствовали в мелкой драке. А мир вокруг продолжал жить, как заведенный, ничего в нем не изменилось, и ничто не говорило и том, какое зловещее событие произошло с нами. Улицы кипели жизнью, оглашаемые ночной какофонией: при свете фонарей и свеч торговцы с тротуаров зазывали прохожих, а люди ходили мимо, отбрасывая похожие на фрески в натуральную величину тени на дорогу, стены, деревья и дома. В деревянной лавочке, накрытой брезентом, за чадящим угольным мангалом стоял, поворачивая мясо на вертеле, человек из племени хауса, в наряде северянина. Разделенные с ним сточной канавой, на скамейке сидели две женщины — сгорбившись над огнем, они жарили кукурузу.