Мы уже подошли к дому на вержение камня, когда Икенна внезапно замер на месте и встал перед нами, темным силуэтом во тьме преграждая дорогу.

— Слышал ли кто-нибудь из вас, что он говорил, когда над нами пролетал самолет? — неуверенным и в то же время выдержанным тоном спросил он. — Я не расслышал, что говорил Абулу.

Я безумца вовсе не слушал: самолет полностью завладел моим вниманием. Когда он показался в небе, я притенил глаза ладонью и смотрел на него, пытаясь разглядеть в иллюминаторах пассажиров — наверняка иностранцев, — которые летели куда-то — скорее всего, в одну из стран Запада. Боджа с Обембе тоже, видимо, не слышали безумца: они молчали. Но когда Икенна развернулся и хотел было уже идти дальше, Обембе вдруг сказал:

— Я слышал его.

— Чего тогда ждешь? — прогремел Икенна, и мы попятились.

Обембе напрягся, готовый к удару.

— Ты оглох? — прокричал Икенна.

Ярость в его голосе испугала меня. Я опустил взгляд — лишь бы не видеть брата, — и стал рассматривать его тень. Та, следуя за движениями тела, бросила что-то на землю и поплыла к Обембе; на мгновение ее голова вытянулась и тут же приняла обычную форму. Тень остановилась и коротко махнула руками; загремела банка, которую Обембе нес в руках, и на ногу мне выплеснулась вода. Две рыбешки — одну из которых Икенна, яростно споря, называл симфизодоном, — запрыгали, извиваясь, в грязи. Банка покатывалась из стороны в сторону, выливая содержимое — воду с головастиками — в пыль, пока наконец не остановилась. На мгновение тени тоже застыли; потом рука одной из них вытянулась и перекинулась на противоположную сторону улицы. Икенна закричал:

— Говори!

— Ты что, не слышал его? — угрожающе спросил Боджа, хотя Обембе — заслонившись рукой в ожидании удара — уже начал отвечать.

— Он сказал, — запинаясь, проговорил Обембе и умолк, когда на него накинулся Боджа. Но вот он начал сначала: — Он сказал… сказал, что тебя убьет рыбак, Ике.

— Что? Рыбак? — громко переспросил Боджа.

— Рыбак? — эхом повторил Икенна.

— Да, рыб… — Обембе не закончил; его трясло.

— Ты уверен? — спросил Боджа. Обембе кивнул, и тот уточнил: — Как он это сказал?

— Он сказал: «Икена, ты…» — Обембе замолчал, губы у него дрожали. Он обвел взглядом нас троих, опустил глаза и лишь затем, глядя в землю, продолжил: — Он сказал: «Икена, ты умрешь от рук рыбака».

После этих слов лицо Икенна стало мрачнее тучи — никогда этого не забуду. Он поднял взгляд, словно ища что-то, а после обернулся в сторону, куда ушел безумец. Но там уже не было видно ничего, кроме окрашенного оранжевым неба.

У самых ворот дома Икенна остановился и посмотрел на нас. Не глядя ни на кого в отдельности, он сказал:

— Ему было видение, что один из вас убьет меня.

Видно было, что слова так и просятся ему на язык, но не слетают — словно привязанные за веревку, которую тянет обратно невидимая рука. Не зная, нужно ли что-то говорить или делать, не дожидаясь от нас ответа — хотя Боджа уже раскрыл рот, собираясь что-то сказать, — Икенна прошел во двор. Мы — следом за ним.

Абулу был безумцем.

Обембе сказал, что однажды с ним произошел несчастный случай. Абулу тогда едва выжил, но мозг его превратился в кровавое месиво. Оказалось, Обембе, который объяснял мне большинство непонятных вещей, даже откуда-то знает историю этого безумца, и вот, как-то ночью, он поведал ее мне. У Абулу, по словам Обмембе, как и у нас, был когда-то брат, и звали его Абана. На нашей улице кое-кто еще помнит их обоих: они ходили в колледж Фомы Аквинского, элитную среднюю школу для мальчиков, в белых рубашечках и белых же шортах, всегда безупречно чистых. Обембе сказал, что Абулу своего брата любил и они были неразлучны.

Абулу с братом росли без отца.

Когда они были детьми, их отец отправился в паломничество в Израиль, да так и не вернулся. Многие думали, что он погиб в Иерусалиме при взрыве бомбы, но его друг, который отправился вместе с ним, сказал: отец Абулу встретил одну австрийку и уехал жить к ней на родину. Абулу и Абана росли с матерью и старшей сестрой, а та, когда ей исполнилось пятнадцать, занялась проституцией и перебралась в Лагос.

Их мать управляла небольшим ресторанчиком. Построенный из дерева и цинка, он стоял на нашей улице и в восьмидесятых был весьма популярен. Обембе сказал, что даже наш отец обедал там пару раз, когда мать была беременна и ей было слишком тяжело готовить. Абулу с братом приходили после школы в ресторан помогать матери: мыли посуду и убирали шаткие столики за каждым клиентом, подновляли зубочистки, мыли полы — с каждым годом они становились все темнее от грязи, пока наконец не сделались похожи на пол в мастерской автомеханика, и пальмовыми веерами отгоняли мух в сезон дождей. Но, несмотря на все усилия, ресторан приносил мало дохода, и семья больше не могла себе позволить нормальное образование.

Бедность и нужда взорвалась в головах двух мальчишек, точно граната — поразив их разум осколками отчаяния, — и со временем они стали воровать. Однажды они обнесли дом богатой вдовы: пришли к ней с ножами и игрушечными пистолетами и взяли полный денег портфель, но стоило им выбежать на улицу, как вдова подняла тревогу, и за ворами в погоню бросилась толпа. Когда Абулу, спасаясь от преследователей, перебегал широкую улицу, его на полном ходу сбила машина. Водитель скрылся, а толпа поспешно рассосалась, оставив Абану наедине с раненым братом. Абана кое-как умудрился самостоятельно донести Абулу до больницы, где врачи тут же бросились его спасать. Серое вещество — по словам Обембе — перетекло из одних отделов мозга в другие. К страшному физическому ущербу добавился еще и умственный.

Когда Абулу выписали, он вернулся домой — но уже совершенно иным человеком: он был как младенец, чей разум напоминает совершенно чистый — без единого пятнышка — белый лист. В те дни он только и делал, что сидел и пялился в одну точку, словно во всем его теле из органов имелись одни глаза и они выполняли все нужные функции. Или же как будто все органы в теле, за исключением глаз, отказали. Шло время, и стало проявляться безумие: порой оно дремало, но легко пробуждалось — точно потревоженный тигр. А пробудить это безумие могла масса самых разнообразных вещей: происшествие, зрелище, слово, да что угодно… В самый первый раз это был звук самолета, пролетавшего над домом: Абулу в гневе заорал и принялся рвать на себе одежду. Он и из дома выбежал бы, но Абана вовремя успел перехватить его — прижал к полу и не отпускал, пока брат не обмяк и не заснул, растянувшичсь на полу. В следующий раз приступ вызвала нагота матери: Абулу сидел в гостиной, устроившись в одном из кресел, и вдруг заметил, как мать, раздетая, идет в ванную. Абулу вскочил, будто призрака увидел, и, притаившись за дверью, стал следить за ней в замочную скважину. Кто знает, что у него тогда в голове творилось, да только он достал из штанов восставший член и принялся себя ласкать. Увидев, что мать закончила и готова выйти, он перепрятался и быстренько разделся, потом прокрался к ней в спальню, повалил на кровать и изнасиловал.