– Аксинька, померла она, что ль?

Знахарка еле вырвалась из тяжелого сна, прижала щеку к груди роженицы.

– Не померла. Он… молится?

– Бубнит…

Застучал, загремел ветер, налетевший на деревню как разбойник. На рассвете шум заглушил усталый голос Георгия. Пошел дождь, неистовый ливень, какой редко случается в эту пору.

К обеду Марфа родила слабого, синюшного сына, а сама впала в забытье. Георгий прижал к себе тщедушное тельце и заплакал, не стыдясь баб.

Сладкоголосые птицы тихо перекликались, порхали с ветви на ветвь. Солнце зависло над Усолкой, окрасило ее червенно-багряными и золотыми всполохами. Аксинья сидела, прислонившись к высокой березе, прижала к себе маленькую Нюту, укутала ее в шерстяное одеяло. Ночь медленно подкралась на темных лапах, зажгла звезды, открыла для лесных зверей охоту.

Совсем рядом с Аксиньей в кустах завозился кто-то крупный и нетерпеливый. Резанул по ушам вой, она вскочила и стала лихорадочно оглядываться. Вой становился все громче и скоро заполнил собой весь лес. Сердце замерло, а потом забилось в лихорадочной пляске: как выжить?

Черный как ночь волк с горящими темными глазами выскочил на опушку. Он долго смотрел на женщину с ребенком и ощерил пасть, полную острых зубов.

– Ты дитя не трогай, меня возьми. – Голос женщины почти не дрожал.

Волк поднял голову и завыл, душа наполнилась тоской и горечью. Скоро ему ответил второй волк, и их протяжная песня продолжалась долго, сплеталась в единый протяжный звук, потом распадалась на два голоса, потом вновь соединялась красивым и пугающим напевом.

Черный волк опустил морду и подскочил к Аксинье, вгрызся в руку… Стрелой из чащи вылетело что-то светлое, сцепилось в один клубок с черным зверем, лишь клочья шерсти летели в стороны, прямо в лицо Аксинье. Она согнулась, закрыла телом дочь… Нюта открыла глаза и шепнула, не выказав ни малейшего страха:

– Тятя…

Темной бесформенной кучей остался лежать черный волк, навеки закрыв глаза. Светлый зверь подошел к Аксинье, сверкнув синими глазами, и…

Петух закричал, возвещая, что скоро начнется новый день. Кошмары терзали каждую ночь, рассказывая всякий раз одну и ту же историю. Аксинье не нужен был совет толковательницы: она и сама понимала, что значит ее назойливый сон. Хоть раз бы вспомнить на той опушке, что все происходит не на самом деле, не переживать дикий страх за жизнь дочери, за исход волчьей драки… Но всякий раз Аксинья погружалась в темную пучину кошмара, будто в настоящую жизнь.

За утренними хлопотами, растопкой печи, кормлением детей Аксинья забыла о главном: сегодня предстоит ей не самое простое дело. Сегодня она должна расстаться с вещицей, что напоминала ей о муже, о чистой любви, о счастливых годах, что казались сейчас невозможной сказкой.

– Мы на горку, тетушка. Можно?

Этой весной, как прикидывала Аксинья, Матвейке исполнится четырнадцать годков. Он сравнялся с ней в росте, делал всю мужскую работу во дворе, но выказывал порой разум семилетки. С Тошкой они играли в салки, прятки, катались на санках, связывали хвостами собак, пугали девок… Не единожды с жалобами к Аксинье и Георгию Зайцу приходили еловские.

– Дела все переделаем и побежите. Нюта, подойди ко мне.

Дочь облизала с пальцев крохи хлеба, подошла к матери, протянула гребешок и узкую ленту. Аксинья залюбовалась дочерью: милое курносое личико, длинные темные волосы, ложившиеся пышной волной на узкую спину, губы, всегда готовые изогнуться в лукавой улыбке… Анна сказала бы, что внучка – одно лицо с матерью своей, Оксюшей, и лицом схожа, и повадкой. Могла бы сказать, да не скажет, давно в могиле…

Одно отличало Нюту – колдовские глаза. Порой льдисто-синие, порой сине-серые, они горели огнем на небольшом ее личике. Аксинье дочкины глаза напоминали чудной камень, что украшал кольцо, подаренное Григорием перед свадьбой. Чуяла Аксинья, что не одно сердце пронзит дочь своими колдовскими очами… Но сейчас рано было об этом думать, когда дочка-четырехлетка елозила, пищала, крутила головой, не давала матери заплести косу.

– Сиди ты спокойно, горюшко.

– Матушка, а телочек когыдась?..

– Теленок родится? Скоро, Нюта, скоро.

– Я с Веснушей буду и днем. И ночью. Всегда.

– А мне кто помогать станет, а? – дразнила Аксинья дочку. – Ежели ты с Веснушкой жить будешь в хлеву?

– А сюда… их взять жить? – не отставала дочь.

– Возьмем домой, пусть в тепле с нами живет теленочек.

– Со мной. – Дочь сложила ладошки под голову, показывая, что теленок будет спать вместе с ней.

– Ловко придумала. А я куда денусь? Мы же втроем – ты, я да теленок не поместимся на печи.

Дочь морщила лоб, выпячивала губки, но найти решение не могла. Разговор про теленка, что на днях должен был появиться у отяжелевшей Веснушки, иссяк.

– Бери тряпицу да со стола вытри. – Четырехлетка не доставала с пола, но, залезши на лавку, сосредоточенно терла старое дерево. Помощница растет. Аксинья забыла о вареве для скота, заглядевшись на дочку.

Нельзя так детей любить, говаривала Глафира. Бог даст – Бог и заберет. Непрочны их жизни, сладки души, многие матери оплакивают младенцев, не проживших и года в бренном мире.

Прошедшей зимой Никаша и Настя, дочь Якова Петуха, схоронили новорожденного. В разгар Великого поста рыдали над телом умершей во сне дочери Георгий Заяц и Марфа. На Рождество Аксинья принимала роды у счастливой Марфы, закутывала в тряпицу кричащую девочку, а две седмицы спустя почерневшие от горя родители увезли в александровскую церковь на отпевание свое дитя…

Все знала Аксинья, досыта за годы знахарства напилась чужим горем. Но неистовую материнскую любовь смирить в сердце не могла. Да и откуда было знать бездетной Глафире, каково это – дни и ночи проводить над люлькой, петь колыбельные, вкладывать сосок в маленький ротик…

После обеденного сна Матвей с Нютой, тепло одетые, укутанные в тулупы и теплые шапки, с овчинными рукавицами на руках, отправились на горку.

– От Нютки далеко не отходи, следи за ней, Матвейка, – напоминала Аксинья. Каждый день твердила она племяннику эти слова, но опасалась, что Матвей, вошедший в шальную пору отрочества, не сторожил каждый шаг сестры, а катался с горки со стайкой ровесников, кувыркался в снегу с другом Тошкой, неуклюже заигрывал с девками…

Аксинья открыла дверь в темный погреб. Рано отпустила племянника, придется самой доставать снедь. Закончился Великий пост, и всякая хозяйка вытаскивала из погребов замороженные круги молока, масла, заводила тесто на сырники, блины, баловала семью скоромными лакомствами.

С тоской вспоминала Аксинья счастливое время детства и юности, когда государство процветало и всякий еловчанин мог потешить себя, разговеться на славу. Уже восемь лет Смута сотрясала Московию, и до Солекамского уезда доходили все более страшные вести. Поганые свеи[12] стали союзниками Шубника, да недолго. Заговорщики свергли царя и выдали ляхам. Тушинский вор – а для кого царевич Дмитрий – на охоте рассечен был саблей на две части. Как Русь-матушка. Вместо него царем стал Ворёнок, сынок от польской девки. Пал Смоленск, пал Новгород, а тучные бояре, что правили страной, только чесали зады. Мало что понимали в кровавой круговерти крестьяне, но крепких слов не жалели, говоря о ворах, иноземцах и прочих проходимцах, деливших Русь.