Из коридора выдвинулась тень, не мнимая, достаточно плотная, но такая же тягучая и меняющаяся, как и все вокруг. Она приблизилась, задрожала. Алла поняла, что сейчас ей покажут совсем особенный сон. Кто покажет — неясно, но присутствие чужой воли, навязывающей действие, вернее, бездействие, она ощутила еще на кухне, когда разбилась чашка.

Алла полетела за тенью, двигая руками и ногами, как при плавании брассом. Как обычно бывает во сне, летать оказалось довольно просто, но скоро Алла почувствовала некоторую усталость. Плавала она неважно и тоже быстро уставала. Плотное пространство разжижалось, стало прозрачным, как воздух в солнечный день, но здесь источник света находился не вовне, а как бы в самом воздухе. Алла, вслед за тенью, миновала прозрачный участок, не понимая, куда они летят: вверх или вперед. Летели, очевидно, вверх, потому что когда измученная Алла подумала, что больше не в состоянии двигаться, тень остановилась, и они оказались в сером облаке, заполненном такими же тенями, как сеть корюшкой, а светлое пространство осталось под ними.

Все, что происходило внизу, было отлично видно, причем, оказалось, что наблюдать можно за всем сразу, а если хотелось рассмотреть отдельный участок, стоило взглянуть пристальней, и картинка, не увеличиваясь в размерах, проявлялась до мельчайших деталей. Больше всего находящееся внизу напоминало громадный улей с сотами, расположенными по бесконечной спирали. Непрерывное движение теней вокруг сот создавало второй контур, увеличивая размер спирали, размывая границы к краям. Улей дышал, двигался безостановочно и совершенно беззвучно.

Прежде чем разглядеть то, что отсюда казалось сотами, Алла уже поняла, что увидит. Каждая ячейка представляла собой подобие вокзала. Тысячи теней толкались под высокими сводами, прибывая и прибывая, но сколько Алла ни вглядывалась, ни одна из теней не покидала вокзал. Поезда отменили, дорогу разобрали? Нет, паники не наблюдалось, прибывающие тени не увеличивали суеты, суета оставалась та же, движение внутри не менялось. Из множества беспорядочных ритмов складывался один четкий, подобный перестуку маятника. И тут же Алла увидела себя, дремлющую на диване под толстым пушистым пледом. Различные картинки существовали в восприятии параллельно и естественно, не накладываясь друг на друга.

«Вот такие видения и считаются озарением, что-то подобное испытывали средневековые мистики», — подумала Алла, удивившись, что может оценивать свое состояние во сне, и поняла, что не спит, а смотрит на стену напротив дивана, и мелкий узор обоев за полуопущенными ресницами сливается, превращаясь в бесконечную движущуюся спираль.

Алла решила, что надо немедленно встать и продолжить уборку на кухне, но вместо этого уставилась в окно, бессмысленно наблюдая, как в косых редких снежных штрихах раскачивается голый тополь с изуродованными ветками. Нарядный белый убор, еще днем украшавший дерево, исчез: может, ветер сорвал, может, сам осыпался.

Тополь рассказывал о смерти, о том, что она никогда не приходит сразу, а проникает внутрь постепенно, по частям. Можно прочитать о ней в книге, невзначай о ней подумать, услышав, допустим, по радио реквием, — и ты уже увеличишь, взрастишь ее в себе, репетируя во сне или оцепенелой неподвижности, наподобие той, что охватила Аллу, собственную кончину. Тополь говорил, что смерть никогда не повторяется, не бывает одинаковой. Старуха с косой — чушь, случайная выдумка, причуда. Смерть может оборотиться очаровательной четырехлетней девочкой с льняными кудряшками; она будет играть в наполненном теплой дождевой водой тазу с полосатым окуньком, выловленным добросердечными родителями, ласково перебирать его красные плавнички, сдавливать маленькими пальчиками нежную жаберную бахрому, пока рыбка не перевернется, являя скучающему солнцу желтый беззащитный живот.

Алла пыталась сопротивляться накатывающей меланхолии, принялась прикидывать, что же такого плохого, помимо полусна с вокзалами, случилось сегодня или в последнее время, откуда взялась апатия. Даже нового платья не хочется, почему? Прежде, во времена полного безденежья, Алла обожала мысленно обмениваться нарядами со встречными женщинами: вот с этой бы поменялась целиком, а с этой — только сапогами. Игра забыта, нарядов вовсе не хочется. Тем более странно, потому что мама Аллы до сих пор не утратила азарта в поисках все новых и новых фасонов, нового стиля, несмотря на свой возраст.

Десять лет тому назад новое дешевенькое платье обещало изменение во всем и даже любовь. От людей, от жизни следовало чего-то ждать, от людей — разного, от жизни — хорошее. В юности Алле хотелось испытать всевозможные трудности, самые, самые страшные: голод, безденежье, ну, что там еще бывает? Она представляла, как легко справлялась бы с таким грузом, как поддерживала бы своих близких ненавязчивыми шутками, как гордилась бы собственной изобретательностью по части хозяйства. Позже выяснилось, что в лишениях нет ничего привлекательного.

Тот год, когда Алика сократили на работе «по собственному желанию», и он еще не научился достаточно зарабатывать, Алла до сих пор не может вспоминать без содрогания. Хоть и не пришлось отказывать себе абсолютно во всем, но питались они неважно, за квартиру задолжали, и Алла пешком из экономии ходила до метро. Она могла бы поплакаться свекрови, той ничего не стоило поделиться накопленными запасами, но муж после размена квартиры с родителями сказал, что впредь они должны справляться сами. Впрочем, нынешнее положение вещей, когда нельзя сделать качественный ремонт — есть деньги на кафель, но их не хватает на хорошего мастера, — Алла воспринимала как подлинные лишения.

Десять лет спустя распространенный миф о капризных избалованных девицах, которым хватает силы духа в трудную минуту собраться и шутя преодолеть все препоны, все эти россказни о прачках-королевах, барышнях-крестьянках, народоволках-просветительницах казался Алле вредоносной вопиющей глупостью. Надеяться, что будущее избавит от унылой действительности, все равно, что двадцать лет дожидаться сказочного принца. Ну, появится он наконец, а зачем? Жизнь-то прожита. Собственные тридцать пять лет представлялись Алле едва ли не старостью.

Ветер за окном внезапно утих, тополь успокоился. Снег еще шел, но уже не такой белый и сплошной, как утром. Алла разделась, перебралась на кровать и уснула, не погасив свет.

Расплатившись за бутылку водки и пару банок рыбных консервов, Алик постоял в дверях магазина, вернулся и купил еще и шампанского, чтобы отпраздновать собственное унижение. Валера открыл дверь в темноту прихожей, окинул взглядом трагическое лицо друга и захохотал — неудержимо и грубо.

— Ну ты даешь! Эк разобрало! — еле переводя дух от смеха, вымолвил он, толкая Алика к покорному дивану, на котором томно возлежала полуодетая Вика. — Ну что, вздрогнем? Предлагаю соблюдать строго безнравственное поведение! Сейчас, дети мои, я вас научу всему.

Вика приподняла голову и принялась икать, что вызвало еще больший смех у Валеры.

— Сейчас мы тебя поправим! Давай, Алище, дефлорируй флаконы.

— Привет! — добавила любимая. — А у нас весело, — и слегка задремала, все еще икая.