Тетя Валя отлакировала философские изыскания очередным глотком бодрящего напитка и обратилась к никогда не надоедающей, отшлифованной годами ненависти, погрузившись в воспоминания о собственной молодости, друзьях и подругах и, конечно, о ней, Королеве.

С Катей Королёвой они жили в одной комнате в общежитии, учились в одной группе, выступали в одной команде КВНа. Обе приехали учиться в Ленинград из маленьких городков, в изобилии произраставших вдоль ветки железной дороги Москва — Ленинград, имели сходные биографии и даже внешне походили друг на друга, как сестры. Но Катины косы были длиннее и чернее, глаза ярче, плечи круглее, а талия стройнее, и одинаковые дешевые платьица выглядели на Кате элегантно, а на Вале всего лишь трогательно.

Не удивительно, что буквально сразу Катя превратилась из Королёвой в Королеву. С первого курса Королева принялась примерять роль роковой женщины, и какой-то старшекурсник прыгал из окна общежития, с третьего этажа, по Катиному капризу и сломал позвоночник, но историю замяли, как позже замяли другую историю с попыткой отравиться (с последующим залетом в «психушку») беременной жены их сокурсника, влюбившегося в Катю. Да мало ли было историй!

Валечка кружилась на Катиной орбите: выслушивала, сопровождала, вне очереди чистила на ужин или на завтрак картошку, если Королева задерживалась, утешала ее незадачливых поклонников и скоро научилась применять их к собственной пользе: от выполнения курсовых работ до походов по демократичным барам. Поначалу с некоторыми спала, но удовольствия в том оказалось мало, поклонники оставались собственностью Королевы даже в постели с Валечкой.

Распределились — после института — подруги также вместе, в один «почтовый ящик», в один отдел. Буквально сразу, через полгода работы и после поездки в подшефный колхоз, Катя загремела в больничку с развеселой болезнью. Это немедленно стало известно руководству и грозило Королеве увольнением, невзирая на всю ее неотразимую красоту. «Преступления против нравственности» (так могли назвать сигнал из кожно-венерологического диспансера, да еще на режимном предприятии) в те годы считались весьма серьезными, а на Катю, как на источник заражения, показал весьма уважаемый сотрудник, отягощенный семьей и большой ролью в профсоюзе. Но выйдя из больнички после профилактического лечения (на самом-то деле, у нее так ничего и не нашли, кроме воспаления придатков) Катя пошла к самому большому начальнику и, не смущаясь, изложила тому суть дела. Начальник, глядя на круглые ее плечики под форменным синим халатом, вошел в положение, пообещал разобраться и разобрался довольно быстро: Кате прибавили оклад на десять рублей, а уважаемого сотрудника перевели в другой «ящик» с небольшим повышением.

Примерно в это же время у них в театральной студии при «ящике» появился «на подвеске», то есть с окладом, новый режиссер, параллельно работавший в настоящем, пусть и небольшом, театре, настоящим, пусть и третьим по счету, помощником режиссера. Он показал им, наивным студийцам, подлинную — настоящую жизнь. Ездил с ними по городам и весям с выступлениями, таскал на подпольные концерты, на квартирники, организовывал встречи с приезжающими иностранными туристами через райком комсомола.

После каждой такой встречи в «первый отдел», занимавшийся обеспечением режима секретности предприятия и много чем еще, являлся человек в костюме цвета мокрого асфальта и задавал вопросы о туристах из-за рубежа и о темах беседы. С некоторых требовал письменный отчет, причем безошибочно определял, кому именно есть что рассказать. Начальник «первого отдела» сидел в сторонке, изредка, как ленивый студент, что-то отмечал в блокноте. Допрашиваемые регулярно лгали, изворачивались, ведь приходилось скрывать совершенно невинные вещи, вплоть до подаренной зажигалки, но своему режиссеру рассказывали все, приукрашивая действительность.

В черном свитере грубой вязки с воротником под горло — двойной отворот, — в длинном, вязаном же шарфе, он казался им князем стиля и судьей в их общей игре, но судьей-шулером, королем порока. Десять молодых дураков и дурочек приобщались ко вкусу бренди, купленного в валютном магазине «Березка» в начале Невского (на чеки, не на валюту, понятно), к сладкому дыму неизвестного простым смертным каннабиса (анаша, конопля — название для невежд), к совместным бессонным безумным ночам с акробатическими трюками и немыслимыми переплетениями тел, когда не знаешь, где чьи руки и чья плоть в данную минуту в тебе. Когда дежурный и формальный изыск — шампанское, через воронку льющееся в сокровеннейшее из отверстий женского тела. Когда они сами для себя — участники умопомрачительного ритуала, стоящие, нет, летящие над простодушной серой толпой. Когда они — почти бессмертные. Это вдохновенное сумасшествие, эти ритуалы даровали иное приобщение: к истинному искусству, гениальным творцом которого был он, их режиссер и король Алекс.

Конечно, королю в полной мере могла соответствовать только Королева. Конечно, традиционные отношения не для них, о нет! И они все вместе, все десять дураков и дурочек взлетали все выше, качели раскачивались, королевская чета правила безраздельно, неизменно исполняя ведущие роли во время совместных ночных и дневных бдений.

А тем временем город Ленинград продолжал смотреть на подруг-провинциалок Валю и Катю свысока. Белые ночи обещали и обманывали, блеск Невы и золотых куполов тускнел под осенними дождями, сырая зима солью разъедала купленные по случаю фирменные сапожки, дешевые дубленки снашивались за сезон, а главное, комнаты в коммуналках (причем у Королевы — служебная) никак не хотели превращаться в отдельные благоустроенные квартиры.

В декабре, мрачном и бесснежном, Королева, несмотря на свой неукротимый опыт, понесла во чреве и имела неосторожность сказать о том Его Величеству. Неизвестно, кто был виновником будущего праздника или, так сказать, биологическим отцом, учитывая их групповые маневры поперек заскорузлой морали, но король повел себя на удивление по-мещански, как последний представитель презираемой толпы: он захотел официально узаконить отношения и переехать к Кате в служебную коммуналку. Королева же предпочитала аборт. Будь на ее месте любая другая из их компании, все закончилось бы примитивно, неинтересно и по-человечески счастливо.

Катя наотрез отказалась от похода в ЗАГС, за что была бита по лицу, после чего облита слезами и покрыта поцелуями и угрозами. Несколько дней она терпела, но Алекс известил Катиных родителей, лично смотавшись в захудалый городок ее детства и заручившись их согласием и обещанием приехать на выходные, чтобы воздействовать на дочь, давно отбившуюся от рук.

В городке не было общественного транспорта за исключением двух маршрутов автобуса. Единственный Механический завод не работал уже полгода, дома и дороги ветшали. Память о Кате сохранилась здесь, хотя сама Катя не навещала малую родину более пяти лет. Память оказалась агрессивно мифологической с оттенком зависти: была, дескать, такая барышня, которая еще учась в школе, соблазняла командировочных, а после всего — тут соседки и рыночные торговки делали паузу — после всего, когда несчастные обеспеченные командировочные из столицы засыпали, барышня их обкрадывала. Иначе — на какие шиши она в Питер умотала? Родители — нищие. Помогать дочери не могут. Она сама им первое время присылала деньги — вон, кухню купили. Но скоро отстала. Забыла, слышь, родителей-то.