– Не знаю, – сказала я подчеркнуто небрежно, чтобы посмотреть, добьюсь ли этим какой-нибудь реакции. – Концертирующей солисткой мне не стать, но исполнять музыку я все-таки могу. Есть много разных возможностей. Новые музыкальные залы и кабаре открываются каждый день. Могу играть в дуэте или петь. – Погасив окурок, я провела рукой по спутанным волосам и, придав голосу хрипотцы, как делают певички в местных кабаках, затянула: – «Мы не те, что любят по праву, нам доступны сотни чудес…» – Я замолчала, наблюдая, как Райц поворачивается ко мне с легкой улыбкой. – У меня приятный голос, ты не согласен? – подстрекала я его. – Друзья говорят, я пою очень хорошо.

– Это верно. И голос у тебя прекрасный. Ты знаешь, о чем эта песня? – Я пожала плечами, и он пояснил: – Это «Das Lila Lied», «Лавандовая песня», – гимн гомосексуалистов.

– Да-а?..

Конечно, я знала это. Гомосексуалистов не раз встречала в кафе – гибкие парни в облегающих матросских брюках и забавных шапочках, вальяжно раскачивавшие бедрами. Во мне разгоралось любопытство, когда они бочком пробирались мимо меня, обменивались взглядами в баре и иногда скрывались в переулке позади кафе. Однажды я вытащила наружу Берту, несмотря на ее протесты.

Мы стояли в тени и смотрели, как один парень прислонился к стене, а другой опустился перед ним на колени и взял его в рот. Прямо там, под плохо приклеенными афишами, анонсирующими последний фильм Хенни Портен, и дерзкими лозунгами в сопровождении серпов и кулаков. Пока первый сосал, стоящий покосился на нас. И подмигнул. Берта ахнула, отшатнулась от меня и бросилась обратно в кафе. А я осталась, пока они не завершили свое рандеву: парень на коленках мастурбировал, когда его приятель кончил. Их развязная чувственность возбудила меня и заставила задуматься о причудливости форм, которые обретает желание при нашем новом порядке: ее зримым воплощением стали эти юнцы, которые не только ощущали себя свободными делать то, что делали, но, очевидно, наслаждались публичным представлением. Это больше не была мамина Германия. Когда внешние приличия утрачивают всякое значение, верх берет природное начало.

– У них есть собственный гимн? – изобразила я удивление. – Это оригинально.

– Так думаешь только ты. А для всех остальных – это еще один знак того, что мы погрязли в разврате.

Райц потянулся за халатом, подштанники уже были надеты; в этот бесформенный белый мешок, который доходил ему почти до колен и всегда вызывал в моей памяти бабушкин испуганный возглас: «Что это за жуть такая?!» – он прятался сразу, как только мы заканчивали.

Вспомнив о парнях в переулке, я чуть спустила с себя одеяло и обнажила грудь:

– Иди сюда. Пососи меня, папочка.

Ему нравилось, когда я звала его папочкой в процессе, а меня он любил называть своей Liebling[37], но только в постели.

Лицо Райца помрачнело.

– Уже поздно, – пробормотал он. – Тебе лучше вернуться в пансион, пока фрау Арнольди не нашла повода что-нибудь сказать.

Я зевнула:

– Фрау Арнольди всегда есть что сказать. Но я плачу за комнату каждый месяц, так что много она не наговорит.

Я едва не добавила, что он тоже получает плату, хотя намек был ясен. Райц никогда не позволял мне остаться на ночь, чтобы горничная, которая приходила убирать по утрам, не увидела меня. Горничная, соседи или случайный прохожий. Мы могли опускать жалюзи, чтобы осквернить его постель, но, если бы я вышла из парадной двери его дома при свете дня, нам было бы не скрыться.

Райц подвязал халат поясом.

– Так что же ты думаешь? – спросила я и, выскочив из кровати, положила руки на его худые плечи. У меня снова возникло желание уколоть. – Ты мог бы поехать со мной, – прошептала я ему на ухо, – ведь ты говорил, что бросил музицировать и всегда жалел об этом. Ты сможешь снова начать играть. Мы переедем в Берлин, возьмем себе новые имена, начнем новую…

– Хватит… – оборвал меня Райц и сделал шаг назад. Лед в его голосе заставил меня застыть на месте. – Я никогда не говорил, что сожалею об этом. Я сказал, что сдался, уступил обстоятельствам.

– Разве это не одно и то же? – нахмурилась я.

– Может, так и было. Но теперь? Берлин? – засмеялся он. – Жить среди иммигрантов, евреев и извращенцев. И в моем возрасте, с тобой одной – это нелепо.

Он меня разозлил. Я быстро надела платье, сунула ноги в туфли и приготовилась протопать мимо него.

– Не сердись, – тихо сказал он, – я не имел в виду, что было бы нелепо жить с тобой, только…

– Только – что? – Я злобно глянула на него. – Я недостаточно изысканна? Недостаточно талантлива?

– О нет! Ты уже не та девушка, которую я когда-то встретил. Но у меня нет интереса кардинально менять свою жизнь, чтобы заниматься тем… ну, тем, чем ты полагаешь нужным заняться в Берлине.

Впервые Райц заговорил о нашем положении, и я постепенно начала осознавать, насколько абсурдно вела себя. Я никогда не рассчитывала, что он соединит свою жизнь с моей, но услышать, как он сам говорит об этом так откровенно, будто я наивная, глупая девочка… В моем сердце что-то наглухо захлопнулось.

– На самом деле ты имеешь в виду, что у тебя нет интереса оставлять жену, – выдала я и заметила, как его лицо померкло.

Хотя Райц не отвечал, ему и не нужно было. Раньше я находила его меланхолию привлекательной. Но сейчас нет. Вдруг мне стали отвратительны его печальные глаза и его смирение.

– Я ведь у тебя не первая? – резко спросила я.

Он вздрогнул.

– Почему ты так говоришь?

– Просто чувствую. Ты так убивался, так хотел уйти со своей должности. Но теперь мне кажется, не так уж сильно ты винил себя. Это было хорошо разыграно. – Я улыбнулась. – Думаю, ты прошляпил свое призвание. Тебе нужно было стать актером.

– Марлен, как я мог устоять? Ни один мужчина не справился бы с искушением. Твои глаза и то, как ты, кажется, не замечаешь, что тебя жаждут… Я был беспомощен.

– Не думаю, что твоя жена согласилась бы с этим. И никто в консерватории.

– Не угрожай мне! – Райц быстро подошел и схватил меня за запястье. – Тебе стало скучно. Там, за порогом, – весь мир, зачем оставаться? Я ждал этого. Знал, что это случится. Но ты сама не хочешь, чтобы я бросал свой дом, жену и детей и ехал с тобой в Берлин. Если бы я сказал, что люблю тебя, ты бы мне поверила?

– Уже нет, – ответила я. – Но мне все равно было бы приятно это услышать.

– Зачем? Чтобы мучить меня еще сильнее, чем ты уже измучила, когда я знаю – и ты знаешь, – что это не может больше продолжаться? Ты так молода, ты вообще не понимаешь, что такое любовь.

Я опустила взгляд на его руку, и он убрал ее.

– Ты ошибаешься, – сказала я. – Еще как понимаю. Отлично.