– Он рассказывал мне о ней, – продолжил фон Херф и встал у самого огня, вырывающегося из «сердца» свастики, голубоватые газовые блики скользили по его впалым, гладко выбритым щекам. – У фрау Зельды была очень дурная наследственность. Ее бабушка страдала тяжелым психическим заболеванием, но это и неудивительно. Мне достоверно известно, что в жилах Сейров текла еврейская кровь.

– Какое это имеет значение? – усмехнулась Маренн, хотя прекрасно понимала, к чему тот клонит. – Вы хотите сказать, что у евреев предрасположенность к сумасшествию? Как специалист, смею вас уверить, что никаких научных доказательств этой теории в мире не имеется. Также не имеется доказательств и того, что бабушка Зельды страдала психическим недугом. Все это домыслы болтливых соседок. Как известно, Сара Сейр утонула. А это может случиться не только с евреем, это с кем угодно может случиться. Состав крови здесь вовсе ни при чем. Болезнь Зельды – следствие чрезмерного употребления алкоголя, который разрушил ее тонкую, чувствительную психику художника, а смерть – результат неправильного, варварского лечения ее недуга, – последние слова Маренн произнесла жестко, желая показать, что дискутировать на тему «евреи – низшая раса, и они во всем виноваты» не намерена. Не для этого она перенесла четыре операции и приехала сюда. «Хотя о чем еще говорить в этих стенах?» – подумала она саркастически. Как ей показалось, фон Херф понял ее. Он перевел разговор на другую тему.

– Признаться, я был удивлен, когда узнал, что вы, фрау Ким, возглавляете хирургическую службу в управлении Гербхардта, – продолжил он после короткой паузы. – Мне казалось, что ваши убеждения не должны вам позволить это. Но потом я узнал, что вы – потомок знатного германского рода и в ваших жилах течет благородная германская кровь. И я сказал себе. – Его прозрачные глаза вдруг блеснули. – Она почувствовала зов крови. Как истинная арийка она не могла не услышать, когда фюрер бросил клич ко всем германцам объединиться в борьбе с врагами. Она поняла свои заблуждения и пришла на службу тем идеалам, которым следовали ее деды.

«Да, особенно много думаешь об идеалах дедов, когда твои дети умирают от голода и выхода фактически нет, – пронеслось в голове Маренн. – И что-то я не припомню, чтобы мой прадед император Франц-Иосиф был против евреев. При нем они безбоязненно селились в Австро-Венгрии». Однако вслух она не торопилась отвечать.

– Могу сказать о себе, фрау Ким, как немецкомыслящий и естествоиспытатель, – в голосе фон Херфа проскользнули патетические нотки, – я, разумеется, всегда был национал-социалистом в душе.

Маренн удивленно приподняла брови, услышав его заявление, но фон Херф как будто не заметил этого.

– Это соответствовало моим глубочайше скрытым мыслям. И я, не думая ни мгновения, подал заявление в Национал-социалистскую немецкую рабочую партию. Мне была оказана высокая честь, я стал профессором в 1940 году, и мне дали кафедру в Кенигсбергском университете, чтобы я мог продолжать свои исследования, – сообщил он с гордостью.

– Не думаю, что тема, которой вы уделяете столько времени и сил, сильно продвинет мировую науку вперед, – ответила Маренн. – Однако у меня мало времени, и я хотела бы знать, зачем вы устроили эту встречу. Ведь, насколько мне известно, именно вы подали обергруппенфюреру идею встретиться со мной в Вевельсбурге. Я слушаю, что вы хотите?

Она видела, что фон Херф немного озадачен ее резкостью. Но по-иному она и не представляла себе разговора с ним. Ее злили не только его антигуманные взгляды на природу человека – в Третьем рейхе она сталкивалась с этим повсюду и уже привыкла к тому, что переубеждать не стоит, не надо тратить на это время. Это все равно бесполезно. Время и силы надо тратить на то, чтобы реально противодействовать.

Да, такая позиция создает ей много врагов, она постоянно находится под угрозой того, что ее снова вернут в лагерь. «Но пока идет война и пока я лучше всех сшиваю сосуды и ставлю на ноги тех, кто, по общему мнению их врачей, безнадежен, они будут меня терпеть, – думала она с сарказмом. – И фон Херф будет. А если возмутится, его заставят даже извиниться, если потребуется. Так что сила пока на моей стороне».

Кроме того, к фон Херфу Маренн имела и личный счет. Она прекрасно помнила их ужин в ресторане «Бювет» на Кинзи-стрит в Чикаго. Как, запивая белым вином рассыпающиеся кусочки запеченного краба, которые он с наслаждением клал себе в рот, фон Херф вот таким же мягким, почти ласковым голосом убеждал Скотта, что Зельду все-таки надо поместить в психиатрическую клинику, что она опасна.

И в таинственном свете мерцающих зеленоватым светом фонариков на стенах она видела, что, несмотря на внешнюю ласковость, глаза фон Херфа остаются холодными, его взгляд – беспощадным. Он наслаждался страданиями Скотта, его нерешительностью, ему нравилось подталкивать его к ошибке, вести его к разрушению, к гибели.

И она имела все основания подозревать, что, когда она уехала, несмотря на все ее просьбы и убеждения, в тяжелую минуту именно фон Херф снова подсказал Скотту решение, которое оказалось губительным и для самого Фицджеральда, и для его жены Зельды.

Он все-таки добился того, чего желал с самого начала: уничтожил их обоих, презренных особей, в чьих жилах текла презренная еврейская кровь. То же самое он теперь хочет проделать и с музыкантом Миллером.

Наверняка ему известно, что среди предков Миллера также были евреи. Но вот только теперь она никуда не собирается уезжать, и невозможно представить себе ситуацию, в которой она позволила бы этому «мерзкому типу» с зализанной челкой, как назвал фон Херфа Вальтер Шелленберг, снова реализовать его планы.

На этот раз у него ничего не получится. На этот раз она будет противодействовать ему до конца. И у нее найдутся союзники. Как бы то ни было, а большевики уже в Польше. И рейх не так тверд и устойчив, как в самом начале войны, когда все эти фон Херфы чувствовали себя особенно востребованными и, вытаращив от восторга глаза, вопили «Хайль Гитлер!» на парадах. Череда поражений затянулась. А после открытия второго фронта американцами и англичанами в Нормандии надежды на быстрый перелом и вовсе растаяли, что бы ни писали газеты и что бы ни вещал бодро доктор Геббельс по радио.

– Я так понимаю, вы хотите забрать пленного музыканта Гленна Миллера из моей клиники в свою лабораторию?

Она не стала дожидаться, когда он сам объяснит ей цель их встречи, – она ее прекрасно понимала.

– Имейте в виду, мой ответ – нет, – предупредила она. – И никаких переговоров на этот счет я вести не желаю. Гленн Миллер останется в Шарите, во всяком случае, до полного выздоровления.

– Смею заметить, фрау Сэтерлэнд, что, противодействуя уникальному эксперименту, вы наносите ущерб интересам рейха.

Казалось, фон Херфу изменило его обычное хладнокровие, в голосе прозвучали капризные, визгливые нотки.

– Вы поплатитесь за это, вас призовут к ответу! – пригрозил он.

– Что ж, это не исключено, – согласилась она. – Но пока этого не случилось и я занимаю тот пост, который я занимаю, так и знайте: оставьте свою затею с Миллером, я не позволю вам ее осуществить. И пока у меня для этого влияния хватит. А сейчас прошу меня простить. Я больше не вижу смысла обсуждать эту тему. Меня ждет самолет на аэродроме и раненые солдаты фюрера в Шарите. Желаю вам приятно провести