«Знал бы он, что некий гауптштурмфюрер фон Херф желает начисто лишить его памяти, всех воспоминаний, которыми он так дорожит, заставить его забыть родной язык, а вместо всего этого он хочет принудить его выучить язык страны, в которой он никогда не был. Внушить привычки, которых он никогда не имел, заполнить сознание предметами и лицами, которых он никогда не видел. Из музыканта, творца он хочет создать совершенно противоположное, подлое и злобное существо, трусливое, способное к доносам и предательству, этакий умственно ограниченный субъект с животными установками, привыкший лизать сапог хозяина и бросающийся по одному его знаку рвать в клочья тех, кто чужой. И все это только ради эксперимента. Ради научного интереса, так сказать. И более всего возмущает, что фон Херф знает, что повернуть вспять будет нельзя, – думала она огорченно, слушая воспоминания Миллера о гастролях с оркестром Поллака в американских городах. – Из туповатого большевика Трохова не создашь обратно музыканта и творца, автора „Серенады лунного света“. Природа не прощает такого надругательства. Если бы это было возможно, то на каждом шагу встречались бы Бетховены и Моцарты. Это особый дар. Разрушить эту тончайшую материю легко, сплести ее заново не удастся никакому фон Херфу. И никому не удастся. Даже и самому Господу Богу. Создавая гения, он создает его единственный раз, без дубликатов».

– И вот мы выходим с Хелен из лифта в Гринвич отеле, проходим по коридору, подходим к номеру, как сейчас помню, 601, я осторожно открываю дверь – внутри темно. Я поднимаю Хелен на руки, чтобы перенести ее через порог, как бы в нашу будущую жизнь. И тут на тебе – зажигается свет, в комнате оказывается полно народу – весь наш оркестр. Комната украшена цветами. Чамми Макгрегор играет на рояле, все поют и, взявшись за руки, танцуют вокруг нас. Хелен смеется и показывает рукой на мою спину. Я не понимаю, что такое. А оказывается, они прикрепили мне на спину табличку «молодожен», и я так и ходил с ней по отелю, не замечая, что все на меня оборачиваются и улыбаются. Нет, мэм, вы все-таки чем-то очень расстроены. – Брови Глена снова сдвинулись над переносицей. – Вы меня не слушаете.

– Я вас слушаю, конечно, – Маренн заставила себя улыбнуться. – Я хотела сказать вам, что моя дочь Джилл очень любит ваши композиции. Особенно ей нравятся «Серенада лунного света» и «Читануга Чуча».

– У вашей дочери американское имя? – удивился Миллер. – Это странно.

– Вы правы, для рейха это странно, – согласилась Маренн. – Но моя дочь родилась не в рейхе. Она уже взрослая девушка, ей двадцать два года. И родилась она в Чикаго, ее родители были американцы. Они погибли в автомобильной аварии, и я удочерила ее, когда жила в США. С тех пор мы вместе.

– У меня тоже есть двое детей, и тоже оба приемные, – сообщил Гленн и вздохнул. – Своих у нас с Хелен не получилось. Здоровье Хелен не позволило. Она чуть не умерла, когда носила под сердцем нашего первенца, он так и не родился. – Лицо Миллера помрачнело. – Но надо было выбирать – либо мать, либо ребенок. Врачи строго-настрого запретили Хелен иметь детей. И тогда в нашем доме появились Стивен и Джоанна. Между ними разница два года. Они чудесные детишки, и мы с Хелен очень любим их. Мы даже не думаем о том, что они нам не родные. То, что они у нас есть, – это точно подарок небес, мэм, большая радость для нас.

– Моего родного сына тоже звали Стивен, – грустно заметила Маренн. – Он погиб прошлым летом в России.

– Ваш сын воевал за немцев? – Она заметила, что Миллер пытается скрыть удивление. – Впрочем, зачем я спрашиваю, – он сам себя одернул.

– Конечно. – Маренн кивнула, подтверждая. – Как же иначе. Хотя отец его был англичанином. Но так сложилось. Стивен был танкистом. Сгорел в танке.

Ее голос дрогнул, слезы навернулись на глаза. Но она быстро взяла себя в руки и снова заговорила о дочери.

– Джилл просила у меня разрешения навестить вас, – сообщила она. – Ей было бы очень интересно с вами поговорить.

– Конечно, – оживился Миллер, – я с удовольствием познакомлюсь с мисс Джилл. Если вы позволите, мэм, конечно, – тотчас же уточнил он.

– Как лечащий врач, я не имею возражений, – улыбнулась Маренн. – Считаю, что это будет даже полезно.

– Буду рад, мэм.

– Она заедет к вам после обеда. Я ей позвоню, – пообещала Маренн и наклонилась, чтобы поправить одеяло, сбившееся на край. – А пока отдыхайте. Фрау Кнобель зайдет через час, чтобы сделать перевязку и даст вам лекарства.

– Благодарю, мэм.

Миллер улыбнулся, его запавшие, воспаленные глаза словно засветились изнутри.

– Признаться, я даже не чувствую, что я в плену, – сообщил он искренне.

«Если бы вы знали, маэстро, как нелегко мне сделать так, чтобы у вас сложилось такое ощущение», – подумала Маренн с горечью.

* * *

– По твоей просьбе я получил сегодня у рейхсфюрера разрешение ознакомиться с документами, которые касаются метода, применяемого фон Херфом, а также с результатами его экспериментов.

Шеф шестого управления СД Вальтер Шелленберг встал из-за стола, одернув мундир, прошел по кабинету и встал у окна, заложив руки за спину.

– Получить разрешение для тебя, чтобы ты могла прочесть о так называемой научной деятельности фон Херфа, мне не удалось, – сообщил он. – У тебя нет доступа. Но сам я ознакомился. И признаться, я поражен.

Вальтер обернулся к ней. Сидя в кресле напротив стола, Маренн не шелохнулась, но взгляд ее помрачнел.

– Они ставят эксперименты на узниках концлагерей? – догадалась она. – На живых людях?

– Да, так и есть, – подтвердил Шелленберг. – Свою лабораторию фон Херф устроил в Дахау. Здесь, в Оберсдорфе, он работает над теоретической частью, готовит препараты, составляет отчеты, а непосредственно эксперименты проводит там. Он специально отбирает узников, некоторое время содержит их в хороших условиях, усиленно кормит, чтобы они смогли выдержать его эксперимент. Затем при помощи особо разработанных инъекций погружает их на три часа в состояние клинической смерти, анабиоза, при котором останавливаются все обменные процессы. Из человека фактически выкачивается кровь – ее заменяют физиологическим раствором. Этот раствор закачивается в кровеносную систему для удержания живого организма в охлажденном состоянии. За три часа, в течение которых в организме едва теплится жизнь, производится усиленное электрическое воздействие на мозг, которое фактически стирает всю память человека. Человек просто забывает о себе все – кто он есть, как его зовут, где он родился. Всему его будут учить заново. Затем физраствор откачивается, и кровь возвращается в кровеносную систему. При помощи электрического разряда восстанавливается работа сердца. Сердце возвращается к нормальному кровообращению. Человек просыпается, но он ничего не помнит о себе. Это белый лист бумаги, на котором фон Херф напишет любую историю, которую он придумает. В своих отчетах он утверждает, что таким образом ему удавалось из убежденных коммунистов создавать не менее рьяных сторонников нацизма, и те, кто прежде был непримиримым врагом, становился активным помощником охранников и предавал мучениям своих бывших товарищей с наслаждением.

– И что же, все эти особи, которых фон Херф переделал, до сих пор с энтузиазмом трудятся на благо рейха? – спросила Маренн мрачно. – Я что-то сомневаюсь в этом.

– Об этом я ничего не нашел в отчетах фон Херфа, – ответил Шелленберг, возвращаясь за стол. – Правда, я проконсультировался у Мюллера, – добавил он через мгновение, постучав пальцами