время в этом «Замке богов», – она обвела взглядом огромный зал. – Очень, кстати, подходящее для вас место. Меня не удивляет, что вам оно нравится.

Повернувшись, она направилась к выходу.

– Все ваши убеждения – чушь, еврейская выдумка, – неожиданно выкрикнул ей вслед фон Херф. – Я знаю, что думал обо мне ваш друг Фитцджеральд, как он относился к моим взглядам! Он полагал, что я и такие, как я, – это едва ли не исчадие ада. И вы так же думаете. Но вы заблуждаетесь. И ваш друг-писатель заблуждался! Фюрер не открыл ничего нового в европейцах. Он только показал Европу такой, какой она была всегда. Он нашел в себе мужество осуществить то, о чем всегда мечтали европейцы, – раз и навсегда решить еврейский вопрос. Он просто сказал: давайте сделаем это. И в сердце каждого европейца это нашло отклик. Каждый европейский обыватель втайне ненавидел евреев и веками мечтал избавиться от них. Фюрер сказал: не надо стесняться. Сколько можно терпеть? И его поддержали. В этом секрет громких побед германского оружия – в едином германском порыве за фюрером, в едином порыве всех европейских народов! Это как хирургическая операция. Сначала больно, а потом заживет и забудется. Каждый немец знал, что он хочет избавиться от соседа-еврея напротив, но боялся признаться в этом даже жене. А фюрер просто разрешил ему сделать это. Но разве фюрер придумал что-то новое? Он просто внес ясность. Он сказал, что хватит прятаться за химеры совести, гуманизма. Жизнь – это борьба. У кого сила, тот и прав. Война, борьба – вот что движет миром. Это начало всех начал, отправная точка.

– Однако я всегда думала, что наука, а также и государство существуют не для того, чтобы угождать каждому немецкому бюргеру, который ненавидит своего удачливого соседа, вне зависимости от его национальности, и судачит об этом с женой на кухне.

Остановившись перед выходом на лестницу, Маренн повернулась. Зеленые глаза гневно блеснули. Ее фраза резко оборвала вопли фон Херфа, он замолчал.

– Наука, а в идеале и государство существуют для того, чтобы облегчить страдание человека, помочь ему противостоять опасностям, болезням, голоду, чтобы защитить его. Не для того, чтобы не плодить смерть, не вооружать ее новейшими открытиями тем более, а чтобы укротить ее суровый нрав. Не примкнуть к тому, кто сильнее, и униженно лебезить перед троном диктатора, а защитить того, кто слабее и позволить ему прожить достойную жизнь. Наука существует ради человека, а не наоборот. Ради жизни, а не ради смерти. Впрочем, для вас все равно это пустой звук. – Ее губы искривила усмешка. – Я сказала, каково мое решение по Миллеру. Попробуйте изменить его, если у вас хватит влияния. Но я буду сопротивляться, я предупреждаю.

Она вышла из зала, захлопнув за собой дверь. Когда она села в машину, Раух вопросительно взглянул на нее.

– Ну и что ты скажешь об этом фон Херфе? – поинтересовался он. – Мне пришлось послушать несколько его лекций, когда меня присылали сюда на переподготовку перед повышением в звании – обязательная штука. Я подумал тогда, что он – сумасшедший.

– Нет, Фриц, он не сумасшедший, – ответила Маренн задумчиво и, опустив стекло, закурила сигарету. – У него очень холодный и расчетливый ум. Он четко знает, что он хочет – денег, карьеры, власти, власти над умами. И ловко использует слабости рейхсфюрера, чтобы достичь своих целей. Он опасен, пока чувствует за собой силу, но струсит при первых же признаках того, что его покровители утратили влияние. Поедем скорее на аэродром, Фриц, – попросила она. – Я хочу как можно скорее вернуться в Берлин, к работе. Фон Херф меня не на шутку разозлил.

* * *

– Кальтенбруннер крайне недоволен твоей встречей с фон Херфом.

Голос Скорцени в телефонной трубке прозвучал сухо, даже как-то официально. Маренн подумала, что, возможно, он звонит из приемной обергруппенфюрера или даже из его кабинета. «Хотя какой в этом смысл?» – сам собой напрашивался вопрос. Чтобы сообщить в присутствии шефа, что он, шеф, недоволен? Вряд ли.

– Тебя это удивляет? – спросила она, пожав плечами. – Меня не удивляет нисколько.

– Меня удивляет, что ты не нашла возможности провести эту встречу как-то более разумно, не вступая в противоречия, – заметил он. – Прекрасно зная твои способности построить разговор на любую тему, обергруппенфюрер резонно заключил, что ты пошла на конфликт намеренно.

Нет, он явно говорил не из приемной. Скорее всего, из собственного кабинета на Беркаерштрассе. Собственно, она так и догадалась.

– Обергруппенфюрер проявил необыкновенную проницательность, – ответила Маренн иронично. – Это нечасто с ним случается, особенно по отношению ко мне.

– Не думаю, что ирония в данном случае уместна, – он продолжил все так же сухо. – Но я полагал, ты должна знать об этом.

– Спасибо, что предупредил.

Она повесила трубку. Затем обернулась к Миллеру.

– Мы говорили о Скотте Фицджеральде, – она подошла к постели музыканта и села в кресло рядом. – Вы сказали, что тоже знали его.

– Да, это правда. – Гленн кивнул, и его бледное лицо осветила улыбка. – Мы с Бени Гудменом тогда играли в оркестре у Поллака. Это была моя первая неплохо оплачиваемая работа. И я даже решил, что теперь могу пригласить в Нью-Йорк Хелен, и даже жениться на ней. Я вполне смогу содержать нашу семью. Скотт и Зельда часто приходили на наши вечеринки, потанцевать, выпить шампанского. Они дружили с Поллаком, тот бывал у них дома и познакомил меня с ними. Зельда была дивная красавица, только очень грустная всегда. – Гленн покачал головой. – Полная противоположность моей Хелен. Та всегда улыбается, даже если на душе кошки скребут. Когда я шепнул Поллаку, что собираюсь жениться, он сказал Скотту. Бени Гудмен дал нам с Хелен в долг денег на свадьбу. Но я хотел, чтобы мы с Хелен провели ночь в роскошном отеле, а денег на это не хватало. И тогда Скотт и Зельда сняли нам номер в отеле Гринвич в самом центре Нью-Йорка. Это были сказочные дни, которые мы там провели. Ни я, ни она никогда прежде не жили в таких апартаментах. А Зельда подарила Хелен на свадьбу кружевное розовое платье, очень красивое. Хелен и сейчас хранит его и вспоминает Зельду добрым словом. Жаль, мэм, что она и Скотт так рано умерли.

Он помолчал, закрыв глаза. Маренн не торопила его. Затем он спросил настороженно:

– У вас из-за меня неприятности, мэм? Этот разговор по телефону.

– Вас это нисколько не должно тревожить, Гленн, – ответила она невозмутимо. – Обычная служебная рутина.

– Если это связано со мной и той миссией, которую мне поручил генерал Арнольф, – продолжил Гленн взволнованно. – Я постараюсь вспомнить, мэм, как звали ту танцовщицу из «Мулен Руж» и того офицера из немецкого штаба, который был ее женихом. Сейчас что-то уже проясняется в моей памяти. Мне кажется, ее звали Жюли. Да-да, Жюли. Фамилию я не помню. А еще у нее было сценическое имя. Какое-то простое и звучное, – он прикрыл глаза, вспоминая, потом виновато улыбнулся и развел забинтованными руками. – Нет, не помню.

– Это естественный процесс, – успокоила его Маренн. – Память не восстанавливается сразу. Сначала появляются бессвязные проблески. Потом – более или менее связные отрывки. Постепенно вся картина восстанавливается, но для этого нужно время. Терапия, которую мы проводим, будет способствовать улучшению, и процесс пойдет быстрее, – добавила она уверенно.