и сердца может показаться ей всего лишь еще одной неприятностью, с которой нужно справиться, в то время как это должен быть самый счастливый момент в ее жизни.

Я коротко взглянула на Коннера, который смотрел на меня с нехарактерной для него задумчивостью на лице.

– Это все предположения, – пробормотала я. – Ты же понимаешь, что я имею в виду.

– Нет-нет, это хороший совет, – произнес он. – Спасибо. Конечно, я не хочу выставлять себя идиотом.

– Это должно быть жизненным кредо.

Соседская кошка снова вернулась и на этот раз расположилась на подъездной дорожке в луче солнечного света, пробивающегося сквозь высокие кроны дубов. Она выставила свое брюшко на обозрение нам, но я не была достаточно уверена, что это приглашение погладить ее. Возможно, она просто хотела получить ровный загар.

Коннер, однако, не испытывал подобных сомнений. Он присел на корточки и легонько почесал ей живот. С минуту она терпела это, прищурив глаза от удовольствия, потом протянула лапу, отталкивая его руку, вскочила на ноги и отошла в сторону, отыскав укромное местечко под машиной.

– А как бы ты хотела, чтобы тебе сделали предложение? – неожиданно спросил Коннер.

– Ты собираешься опять наступить на те же грабли, смельчак?

Он снова выпрямился и закатил глаза:

– Я серьезно. Я знаю, что ты сильно отличаешься от Шани, и я знаю, что мы живем в современную эпоху, и ты могла бы сама сделать предложение, и бла-бла-бла. Но мне бы хотелось узнать твою точку зрения.

Я попыталась представить, каково это жить с кем-то долгие годы, как это было у Коннера и Шани. Вместе принимать все решения, например, согласиться участвовать в расследовании на канале Discovery или придумать предлог, чтобы уйти с вечеринки по случаю рождения ребенка у коллеги. Пыталась представить, что я настолько уверена в этом единственном человеке, что хочу официально пообещать любить его вечно. Пыталась забыть, как мало на самом деле значит слово «навсегда», как мало оно значило для таких людей, как наши родители. Им, возможно, вообще не стоило вступать в брак.

Но Коннер пристально смотрел на меня, и все эмоции отражались у него на лице. Как получилось, что, будучи продуктом той же истории, что и я, он все же умудрился сохранить этот искренний оптимизм?

Я не понимала, но не собиралась становиться той, кто его разрушит.

– Думаю, мне было бы все равно, – ответила я. – Главное, чтобы я могла почувствовать, что этот человек действительно любит меня.

К концу дня мы с Коннером вытащили из гостиной практически все, за исключением моего письменного стола и нескольких коробок с вещами, которые мы сложили в углу. Мы поспорили только один раз – о том, стоит ли выносить гигантский телевизор на обочину дороги или нет. Коннер настаивал, что мы должны это сделать, потому что было бы расточительством выбрасывать его, когда он все еще прекрасно работает. Я заметила, что не собираюсь переносить эту чертову штуку дважды: один раз на обочину, а второй раз в мусорный контейнер, после того как она простоит там всю ночь и промокнет от росы. Коннер уверял, что кто-нибудь её заберет. Мы зашли внутрь на пять минут, чтобы попить воды, и, к моему сильному раздражению и одновременно облегчению, к тому времени, как мы вернулись, телевизора уже не было.

– Не волнуйся, – проговорил Коннер. – Если мы с Шани переедем, мы привезем телевизор.

– Этого не случится, – отрезала я.

Коннер остановился, чтобы взять с моего стола мемуары, написанные дочерью серийного убийцы. Я читала их вместе с «Хладнокровным убийством», что являлось настоящим издевательством. Потому что, во-первых, Капоте писал намного лучше, а во-вторых, следующая глава диссертации должна быть как раз о нем. Даже если бы я захотела включить в нее мемуары (в чем я сомневаюсь, разве что упомяну вскользь), доктор Нильссон ни за что бы мне не позволила. По ее мнению, в них очевидна «жажда сенсации» и они сродни «желтой прессе» – эти два словосочетания она произносила так, словно они эквивалентны свежему собачьему дерьму, оставленному на крыльце. Я могла обсудить культурное значение жанра тру-крайм в целом и привести несколько примеров, но позволь я себе больше – и какой-нибудь халтурщик[45] посвятил бы первую главу своего популярного на массовом рынке издания в мягкой обложке описанию того, как был обнаружен мой труп.

Но, несмотря на все это, в данных мемуарах было что-то притягательное, привлекающее мое внимание. Возможно, дело было в том, насколько она разделяла своего отца – убийцу и своего отца – мужчину, с которым выросла и которого любила. Это было объяснимо, учитывая непостижимую тьму, в которой ей приходилось жить, зная о том, что он творил. Одновременно казалось, что поднятый в них вопрос является именно тем, на который вы хотели получить ответ. И именно из-за ответа вы продолжаете читать.

Коннер пролистал глянцевые страницы до середины, сразу перейдя к фотографиям. Я сразу поняла, на какой именно фотографии он остановился – на ней снятые на фоне родника автор и ее отец выглядели как любая другая семья, в своих дурацких панамах и с усталыми улыбками.

– Ты помнишь тот поход?

Ему не нужно было уточнять, какой именно. В детстве мы несколько раз ходили в походы, но самым запоминающимся был последний, перед разводом. Мне было двенадцать, Коннеру – пять.

– Что его тогда вывело из себя? – спросила я.

– Маршмеллоу, – ответил Коннер. – Мы перекусили ими, и их не хватило, чтобы поджарить на огне.

Я закрыла глаза. Конечно, на протяжении тех выходных нам то и дело приходилось выслушивать возмущенное бурчание – никто не помогал ему ставить палатку, никто не знал, как правильно поставить палатку, он был убежден, что кемпинг пытается выманить у него пять долларов скрытым платежом, были двадцать минут, когда он не мог найти ключи от машины. Но в ситуации с маршмеллоу он превзошел себя.

– Там еще оставалось немного, – продолжал Коннер. – Мама сказала, что она все равно наелась за ужином, а я, наверное, к тому времени объелся сладким. Папа мог бы просто предупредить меня, что я не получу десерт, поджарить парочку для себя и тебя и закончить на этом.

Но тогда Коннер расстроился бы и начал плакать, а папа посмотрел бы на маму так, будто она виновата в том, что ее ребенок неуправляем, и это была бы та же проблема, только с другим оттенком. Как бы то ни было, в конце концов он сердито заявил, что идет в магазин купить еще зефир, а потом просто… не вернулся. Я до сих пор помню, как мы пытались собрать свои вещи,