– Лютый, как есть лютый, – произнесли за его спиной.

Голос Павлу показался знакомым. Это был кто-то из тех бойцов, что видели, как он расстреливал пленных опóзеров. И тогда Павел обмяк, обессиленно опустил руки и перестал сопротивляться.

Его повели по коридору, закрыли в темном и сыром подвале. Санитары ушли, пошумев запором замка. Гусев остался в кромешной тьме. Один на один с внезапно нахлынувшими эмоциями.

– Оксана, Оксана! Почему ты выбрала не меня?! – вдруг всхлипнул он и уселся на корточки.

Старая обида вновь принялась терзать его душу.

Немного погодя дверь открылась. В проеме показалось любопытное личико Даши – санитарки, работавшей в госпитале. Ее было нельзя назвать не то что красивой – даже симпатичной, но многие раненые, кому позволяло здоровье, напропалую ухаживали за ней.

Лишь Гусев, в сердце которого по-прежнему ныла старая безответная любовь, не обращал внимания на старательно хлопочущую сестричку.

Да что там Даша! Приди к нему хоть действующая мисс Мира, он остался бы равнодушным. Никто не мог заменить Оксану, пусть та и оказалась в итоге настоящей дрянью.

– Паша, привет! Ты как? – с неприкрытым сочувствием, к которому примешалось еще что-то, нет, не любовь – влюбленность, спросила женщина.

Он знал, что ей хорошо за тридцать и что она никогда не была замужем. Ее семья осталась в Красноярске и уже давно не подавала о себе вестей. Но Даша никогда не плакала, а может, и плакала, но делала это, когда ее никто не видит.

Гусев вдруг почувствовал родство с ней – угловатой будто подросток, сложенной без маломальской изящности, но такой же одинокой, как и Павел.

– Все нормально, Даша! Ничего страшного, – сказал он, и его губы растянулись в слабой улыбке.

Дарья подошла к нему, присела и, когда Гусев обнял ее, прильнула к нему со всей женской нежностью и доверчивостью.

– Паша… Ты дурачок, Паша… – жарко зашептала она.

– Почему дурачок?

– Они же могли убить тебя, Паша. Разве ты не понимаешь?

Она не смущалась никого и ничего, была столь естественной и… прекрасной, что Гусев осознал, как его каноны красоты буквально переворачиваются с ног на голову. Но он все равно сопротивлялся, боролся за тускнеющий образ Оксаны, понимая, что все равно не выдержит.

– Меня не так просто убить, – храбрясь, сказал он.

– Я знаю, знаю, Пашенька. Но их было трое, а Чалый… Ты знаешь, кто такой Чалый?

– Сволочь он.

– Конечно, сволочь. Но у него есть родственник, какая-то важная тыловая крыса, которую все боятся. Потому-то главврач не выписывает Чалого, ну и его дружков заодно. Я боюсь, что после вашей драки тебя…

– Что, Даша? Что? Я штрафник. Меня в любом случае дальше фронта не сошлют.

Она всхлипнула, обняла его еще крепче.

– Пашенька, береги себя. Там смерть и страшные увечья…

– Я офицер, Даша. Пусть разжалованный, но офицер. Меня готовили к возможной войне.

– Береги себя. Я буду за тебя молиться.

Они пробыли вместе долго – до самого утра. А на рассвете расстались. Наверное, навсегда. Ведь неисповедимы пути солдатские.

К полудню за Павлом пришли.

Его вызвал начальник госпиталя и по совместительству главврач – мужчина возрастом за пятьдесят, сухой, с аскетичным лицом и безмерно уставшими глазами. Он говорил так, будто не знал о недавней драке.

– Оставить вас здесь не могу. Сами понимаете – приговор суда должен быть исполнен. Хотя… кому сейчас до этого есть дело? – главврач устало провел рукой по худощавому, с желтоватым оттенком кожи лицу. – Но не могу.

– Я все понимаю, – спокойно ответил Павел. – У вас свой долг, у меня – свой.

– Вот и отлично, голубчик, – без эмоций ответил главврач. – Готовьтесь к выписке. В городе бои, каждый штык на счету.

Сразу в часть Гусев не попал. Намечалось пополнение – ждали новую партию штрафников, и Павел почти трое суток проторчал в комендатуре. Относились к нему нормально, комендант – так даже с сочувствием. Он, как выяснилось, был выпускником одного с Гусевым училища. Единственным, кто отравлял Павлу жизнь, оказался особист. Он изматывал «доверительными» разговорами и странными вопросами. Гусеву начало казаться, что особист хочет втравить его во что-то или на ходу «шьет дело», чтобы показать начальству – дескать, не зря ест свой хлеб.

Наконец пополнение прибыло. Явившийся за ними «купец» – бывший капитан Никулишин, не скрывал разочарования. Бойцов не набиралось даже на два отделения. Ждали больше. Штрафной батальон порядком измотало в боях и обескровило.

Никулишин, как и многие здесь, раньше служил в мотострелках. И его тоже назначили командиром взамен убитого ротного.

Офицеров катастрофически не хватало – их снайперы выкашивали в первую очередь, и не только в штрафбатах, поэтому у штрафников и командовали, в основном, сами штрафники, хоть и являлось это прямым нарушением.

Не очень-то рвались офицеры из обычных частей принимать под командование смертников. А если быть точнее – вообще не хотели: потери в штрафбатах просто зашкаливали, ведь совали их во все передряги.

Новобранцы выстроились в две жиденькие цепочки. На всех разномастная форма – от камуфляжа до «песчанки», часто с чужого плеча: в госпитале форму с умерших снимали, стирали, латали от дыр, проделанных пулями и осколками, и отдавали тем, кто шел на выписку, если у них своего обмундирования не имелось или к нему, как это зачастую бывало, «приделывали ноги».

Кепи тоже не у всех и обувь абы какая: уставные ботинки на высокой шнуровке, растоптанные кроссовки, а трое экипированных в камуфляж штрафников красовались в черных, покрытых пылью туфлях, причем один из них – в лакированных.

Те, кто попал в штрафбат из регулярных частей, тоже не могли похвастаться ни обмундированием, ни экипировкой.

Но, похоже, капитан уже привык к такому зрелищу. Да и сам выглядел не с иголочки: обычные заношенные кроссовки, мешковатая «песчанка», бронежилет и каска. Весь пыльный и давно небритый. Недельная щетина покрывала впалые щеки, делая осунувшееся от усталости, недосыпа и недоедания лицо злым, с колючим взглядом прищуренных светло-зеленых глаз. Однако автомат ротный содержал в идеальном состоянии. Это Гусев отметил сразу.

Чуть в стороне выстроилось отделение заградотрядовцев, чей внешний вид тоже не внушал оптимизма – измотанные и угрюмые: война прорежала и их.

Заградотрядовцы привели колонну к штабу штрафбата в полуразрушенной пятиэтажке. Там у вновь прибывших переписали фамилии и прочие данные и распределили по ротам. Основная масса бойцов, включая Павла, попала в четвертую, самую потрепанную в боях.

– Подо мной ходить будете, – отметил Никулишин. – А теперь цепочкой, ориентир – моя спина, двигаем в расположение роты.