Календарную весну еще никто не ощущал, все по-прежнему сковывал мороз и покрывал снег.

Занималось раннее морозное утро.

От холодного свежего воздуха у Циркача закружилась голова. Он почти два месяца не выходил на улицу. Но никакой радости от перемены обстановки вор не испытывал: ужасно болели внутренности, хотелось только одного: чтобы муки, наконец, прекратились.

Во дворике стояло отделение автоматчиков под командой незнакомого офицера. Откуда-то из темноты возник «кум» – подполковник Степанцов. И тут же вспыхнул прожектор, осветив дальнюю стену.

Зеки увидели, что у нее вповалку лежат тела. Циркач опознал нескольких воров – «ближних» Фонтана. Самого смотрящего увидеть не удалось. То ли не было его, то ли погребло под телами.

Среди уголовников пронесся вздох испуга.

«Кум» встал перед неровным строем понурых зеков.

– Граждане осужденные, – заговорил он по-простому, без обычного надрыва, – вы все знаете, что в стране идет гражданская война. Вам предоставляется шанс искупить свою вину кровью. Тем, кто согласится на отправку в штрафные роты, срок скостят до шести месяцев. Это максимальный срок нахождения в штрафниках. Затем с осужденного снимаются все судимости, и он направляется в действующую войсковую часть для прохождения дальнейшей службы. Отказавшиеся будут расстреляны немедленно. На размышление – минута.

Степанцов демонстративно посмотрел на наручные часы.

кто-то из уголовников выкрикнул:

– Беспредел, начальник!

При других обстоятельствах подполковник обязательно добавил бы наглецу срок нахождения в изоляторе, но сейчас он промолчал, не считая нужным объяснять, что скоро здесь начнутся бои. Этапировать заключенных некуда, да и некому. Потому, с одобрения «свыше», проблему решили снять кардинальным образом.

Один из жуликов спросил:

– Гражданин начальник, а сколько в действующей части служить, а?

– Пока не наведут конституционный порядок.

– А потом опять на шконку загоните?

– Я же сказал – со всех согласившихся прежние судимости снимаются. Можете идти на все четыре стороны. Итак, минута прошла.

Подполковник оглядел угрюмо молчащих уголовников.

Вдруг раздался голос:

– Я согласен, начальник.

За ним последовали еще несколько:

– И я согласен.

– Я тоже.

– Согласен.

– Всем согласившимся выйти из строя, – приказал «кум».

Строй распался: больше половины зеков вышли.

кто-то вслед им сказал:

– Будьте вы прокляты, суки. Из гроба достану.

– Молчать! – прикрикнул подполковник и обратился к командиру автоматчиков: – Лейтенант, командуйте.

– К стене их, – приказал офицер.

Солдаты прикладами и пинками согнали отказников к стене. Некоторым пришлось второпях наступать на еще мягкие тела расстрелянных.

– Заряжай! – приказал лейтенант.

Вразнобой лязгнули затворы автоматов.

У Циркача назойливо вертелся вопрос: зачем перезаряжают? Ведь стреляли уже, значит, затвор автоматически должен быть на взводе. Ответ напрашивался сам собой: для дополнительного устрашения.

И, действительно, молодой офицер медлил.

Циркача прорвало.

– Начальник, я согласен! – крикнул он.

– Цельсь!

– Ну, начальник!!! – почти слезно крикнул вор.

Пауза затягивалась, и Циркач, отчаянно волнуясь, качался, словно пьяный, чувствуя, как разболелись внутренности – еще чуть-чуть, и упадет без сознания.

– Начальник… – попросил он, уже ни на что не рассчитывая.

Силы оставили жулика, он упал на колени.

– Сука, – зло выдохнул кто-то из отказников, расценив это падение по-своему.

«Кум» повел левым указательным пальцем в сторону упавшего на колени уголовника.

Двое конвойных схватили Циркача под руки и, подняв, прислонили к стене.

Он застонал от боли. Желание жить вдруг сделалось настолько сильным, что он даже сквозь замутненное сознание выдавил:

– Начальник…

Презрительно сморщившись, подполковник шевельнул пальцами левой руки, приказывая оттащить уголовника в сторону.

Теряя сознание, Циркач успел услышать:

– Пли!!!

Грохнул залп, отбросив тела на стену.

В утреннее небо с корявых веток тополей, растущих за зоной, взлетела стая потревоженного воронья. Беспрерывно каркая, они закружили в пасмурном небе.

Это небо для «раскаявшихся» было таким желанным, таким необходимым…

Их всех загнали в другую уже камеру. Циркача под руки тащили двое уголовников. Никто из уцелевших не слышал, как лейтенант из своего пистолета стрелял в голову каждому из этой партии расстрелянных.

Потом до Циркача и остальных донеслись команды и ругань конвойных, выводящих во дворик следующую камеру. Вразнобой торопливо топали зеки, еще не зная, что их ждет, что не все вернутся назад…

Так Валерий Тимофеевич Селиверстов – Циркач, тридцатипятилетний жулик из касты блатных, скостил себе пятую ходку за кражу. За нее он получил шесть лет строгого режима, из которых успел отбыть два года восемь месяцев и четыре дня. К этому моменту он имел семнадцать лет стажа в отсидках на разных режимах – от общего до особого. На воле он практически не был с шестнадцати лет, когда впервые угодил на «малолетку» за кражу золотой цепочки у училки, работавшей в их детдоме. Заметил, как та положила цепочку в свою сумочку и ушла на перемену, оставив сумочку в классе.

Селиверстова сдал кто-то из своих. Он так и не узнал, кто.

Так и пошло-поехало: выйдет, месяц-другой покантуется на воле, сядет на несколько лет. Выйдет, где-нибудь на «малине» гульнет, «на дело» сходит. Хорошо, если удачно, все прогуляет, и опять «на дело». Ну а нет – сядет. Срок отмотает, выйдет, вдохнет вольного воздуху, на хате у «марухи»[15]покайфует, опять «на дело». И таким макаром до следующей отсидки.

В зону он «заезжал» спокойно, без тех треволнений, что бывают у «первоходок», если только зона не «красная» была. На «красных» зонах сучий «актив» при полной поддержке администрации беспредельничал. Там сиделось тяжело.

Ну, а если зона правильная, или как еще говорят – «черная», то туда Циркач «заезжал», как домой, потому что на воле своего дома у него никогда не было. Детдом не в счет.

Судьбинушка выкинула очередное коленце, и Селиверстов среди других «раскаявшихся» оказался в штрафниках. Судьба, так жестоко обошедшаяся с ним при подавлении бунта, теперь хранила его. Этому он сам способствовал изо всех сил: не лез на рожон и ждал момента, чтобы «подорвать» на волю. В гробу он видел эту войну, которая сама может загнать его в гроб в любую минуту.