его и даже плакал. То ли на нас подействовала магия острова, то ли УЗИ неверно определило срок плода, но из отпуска мы приехали с Тамарой. Дома нас ждал зареванный сын, который умолял маму с папой не разводиться (только потом я узнала, как ему промывали мозги мои родные) и подарок от свекров – огромный дом за городом.

Когда я узнала, что жду дочь, все будто сошли с ума. Мама принялась скупать ассортимент детского мира, а Кешины родители устроили рейд на IKEA, чтобы закончить ремонт в доме к родам, Кеша же не отходил от меня ни на шаг. Во всей этой суете мы совсем забыли Никиту.

Только потом я поняла, как грустил мой сын, но тогда была… счастлива. Савранский стал тем отцом, которых обычно показывают в слащавых американских фильмах про любовь.

Покупал мне апельсины в круглосуточном, делал массаж поясницы и красил ногти на ногах, когда я перестала дотягиваться до пальцев, читал малышке сказки, чтобы она привыкала к его голосу и постоянно гладил мой живот.

Чудом я уговорила своего дурака не принимать у меня роды.

- Что я там не видел, Настя?!

- Писю ромашкой не видел! Как я вся красная ору на тебя матом и брызжу слюной не видел. И акт дефекации в позе звезды тоже не видел. Савранский, давай как в школьном туалете: мальчики отдельно, девочки отдельно? Жди в коридоре, тебе позвонят!

Он просидел всю ночь под дверью, и когда наша голосистая дочь издала победный крик, ворвался в родовую. Именно Кеша перерезал пуповину, именно он дал малышке такое красивое имя, именно мой муж не спускал Тому с рук, пока я пыталась поспать.

Все что произошло со Светой, так звали медсестру, поблекло за коликами-газиками-зубиками и в конце исчезло из памяти. Больше я ее никогда не видела и даже начала сомневаться, была ли эта Света на самом деле, или я себе все придумала.

Конечно, нет. Вечным укором моего слабоволия стала переписка, которую я скопировала и переслала себе, чтобы никогда не забывать, как меня предали. Чтобы не допустить и не повторить это.

И забыли. И повторили.

Потом, когда Томе исполнился год, а Кеша принес мне айфон последней модели, я как-то криво перенесла данные и потеряла часть фотографий. В том числе тот самый скриншот.

То есть не было больше снимка, где черным по белому она называла его котиком, а он рассказывал, что только с ней испытывает такое единение душ. Не было встреч в кладовой. Не было интимных фото. Ничего не было.

Наша большая семья никогда не поднимала эту тему, Савранский ни разу не дал усомниться в том, что раскаялся в своей ошибке, Тамара вообще не знала, что было до ее рождения.

Казалось, помнили только двое: Никита, которому мы изрядно поломали психику и я.

Жизнь продолжалась.

Спортзал, автозагар, бранчи с университетскими друзьями и мотивационные видео случились гораздо позже, почти в другой вселенной. А тогда мы просто жили, спали, болтали, любили, строили планы и думали умереть в один день, желательно не от ядерного взрыва.

Кеша всегда был рядом, а я… а я так и не простила себя, за то что когда-то простила его.

 

Глава 16

Я медленно вошла в зал, все еще потерянная от своих мыслей. Старалась не думать о предательстве, просто шла, не глядя себе под ноги. И очень злилась. Не на Савранского, на себя.

Если тебя обманули один раз – позор обманщику. Два раза – позор тебе.

Два это официальная цифра, а сколько было таких вот любовей всей жизни – одному Богу известно. Может, и надо было мне изменить вот так, грязно и с публично, иначе бы я и дальше долбилась в глаза, не замечая ничего, кроме работы и семьи.

Но как же больно, когда розовые очки бьются стеклами внутрь. Как же, сука, больно!

- Ребенок, ты чего? – папа быстро закрыл крышку ноутбука и повернулся ко мне.

Я села рядом на диван, положила на колени подушку. Хотелось как в кокон завернуться в одеяло и спрятаться от всех, но нельзя. Нет ни возможности побыть слабой, ни… приличного пледа, чтобы укрыться.

Мама методично уничтожала все, что не вписывалось в ее видение прекрасного. В зале, где обычно собирались гости, ни одной фотографии, ни одной картины, свечки, ковра, хоть чего-то, за что бы цеплялся взгляд.

Подушку отвоевал отец, и мама пошла на уступки, потому что семья это компромисс. Херовый компромисс, к слову. Она как диктатор захватила всю власть в доме и милостиво отдала народу право на сигаретку после операции… или послушать музыку в туалете… или подушку.

Наверное, им нравились такие отношения. Мне – нет.

- Что смотришь? – я кивнула на ноут.

- Да по работе. Шунтирование сердца без разрезания грудины.

- Ага. А на самом деле что?

Папа опустил лицо в пол и признался:

- Сватов. Последний сезон, интересно же, чем там все закончится. Хочешь со мной глянуть?

- Нет, пап, я поговорить хочу.

Папа откашлялся, а потом поднялся с места и закрыл дверь в зал, чтобы мама и бабушка не могли нас услышать. Не чтобы сберечь мои нервы, а потому что подслушивать нехорошо. В этом был весь Борис Абрамович.

- Пап, мы с Савранским разводимся, и я хочу, чтобы ты это знал.

Отец поморщился. Глубокая складка вертикальной бороздой прошила лоб, добавив папе лишних лет. Открытие своей клиники выпило из отца все силы, и теперь вместо энергичного мужчины передо мной сидел недовольный жизнью старик.

- Все решила?

- Все.

- И не передумаешь?

- А смысл?

- Ну и хорошо. Надо решить, как сказать об этом Савранским, чтобы с наименьшими потерями…

- Как это отразится на твоей клинике?

Папа задумчиво перебирал пальцами бахрому на лежащей перед ним подушке. Он так погрузился в это состояние, что не то впал в транс, не то заснул.

- Папа?!

Отец дернулся, и снова посмотрел на меня. На этот раз с жалостью.

- Не будет клиники, ребенок.

- Как же, – ошарашенно прошептала я. - Ты бросишь все?

- Ну, бросить такую махину у меня вряд ли получится. Продать… если за очень смешные деньги. Не знаю, как-нибудь выкручусь.

- И давно ты это решил?

- Ну… первый звоночек был от задницы твоего мужа, на том празднике, - грустно улыбнулся папа, - второй вот сейчас, когда ты сказала, что уйдешь