Эва уехала из Мар-дель-Платы тем же вечером на том же автомобиле, который привез ее из столицы, но прежде чем уехать, она отправилась в больницу, отыскала палату, где лежала Либертад, и зашла попрощаться, принеся целую кучу подарков для новорожденного: куклы, детское белье, люльку с несколькими комплектами простыней и одеял, погремушки и небесно-голубые слюнявчики. Также она оставила удивительный подарок для родителей и бабушки: фотографию Хуана и Эвы Перон — ее Мария повесила в столовом зале таверны. Фотография супружеской пары в полный рост, неприступные и улыбающиеся, генерал в парадном мундире и с фуражкой на руке, она с уложенными короной волосами в платье с голубыми кружевами, окаймленными стразами. По белому краешку фото рукой Эвиты было написано: «Марии, Либертад и Федерико на вечную память об этом дне».

Она не ошиблась: они никогда его не забудут.

Никто не предупредил Федерико и Либертад, а также Марию или Юргена о замаячившей на горизонте беде. Признаки грядущей трагедии, витавшей уже в воздухе, впервые проявились в сентябре 1955 года, когда Хуан Перон был смещен с поста президента в результате военного переворота и у власти утвердилась Освободительная революция — таким вот громким названием окрестило себя незаконное правительство. Ненависть к предыдущему режиму была иррациональной — начались политические преследования сторонников генерала.

Мария Чанкальини получала анонимные письма с угрозами, кто-то исписал стены «Альмасена» оскорбительными надписями, кто-то камнями и палками разбил оконные стекла, а 17 октября 1955 года незадолго до рассвета обезумевшая толпа подожгла здание.

В ту ночь «Альмасен» обволокла весенняя тишина, Федерико и Либертад спали у себя в комнате, Мария и Юрген — каждый в своей, а маленький Эдуардо лежал в кроватке в собственной комнате. Все спальни находились на втором этаже, никто не слышал шума шагов по дорожке, никто не расслышал, как облили «Альмасен» бензином, все проснулись лишь от ударов кувалды, которой выбили двери и окна на первом этаже, и от грохота взрывавшихся в столовом зале бутылок с коктейлем Молотова. Юрген первым выскочил из постели и сбежал, прыгая через ступеньку по лестнице, ему вдруг почудилось, что он все еще на подводной лодке и что враг атакует их под водой, но когда он увидел пожар, то оцепенел, пламя пожирало стены и мебель, красные языки уже лизали потолок и лестницы, жар стегал словно плетка-тысячехвостка, сосновые доски пола трещали, густой черный дым отравлял воздух. Юрген закашлялся, прищурил слезящиеся глаза, прикрыл лицо руками и вернулся на второй этаж. Мария стояла в коридоре и безумно орала, потому что языки пламени, словно саламандры, заползли уже по одной из служебных лестниц наверх и блокировали проход к комнате Эдуардо, который плакал от страха и звал родителей. Юрген, охваченный дурными предчувствиями, побежал к главной комнате, чтобы узнать, что происходит с Федерико и Либертад, но едва он открыл дверь, как на него бросилось пламя, заставив отступить. Кожу ожгло, Юрген поискал глазами Марию и увидел, что она по-прежнему стоит в коридоре и вопит. Мгновения Юргену хватило, чтобы оценить обстановку: он вбежал к себе и первым делом открыл окно, свежий воздух привел его в чувство; он глянул вниз: приехали пожарные, их большая красная и неповоротливая машина медленно и вяло разворачивалась, там же — зеваки на дорожках, следящие за трагедией. Юрген быстрыми и нервными движениями связал вместе простыни, привязал один конец к ножке платяного шкафа, а другой выбросил в окно. Побежал за Марией, нашел ее неподвижно стоявшей в коридоре, оттащил к окну, из которого выбросил простыни, и закричал ей, чтобы она спускалась, пока он сбегает за ребенком. С застывшим на лице ужасом женщина повиновалась. «Альмасен» превратился в клепсидру вязкого дыма, в огне нельзя было разглядеть ни точных очертаний, ни дороги; Юрген снова глянул в окно и увидел, что Мария уже почти спустилась на дорожку, двое пожарных помогали ей, а другие приставляли лестницу и начали подавать воду через пожарные шланги. Юрген открыл шкаф, достал свой тяжелый флотский плащ, надел его, глубоко вдохнул, как его учили на курсах по выживанию, и закрыл глаза. И так, с закрытыми глазами и плотно сжатыми губами, на ощупь, с запечатанным ртом, он двинулся вперед, ориентируясь по памяти. Вспышкой возник перед ним его собственный образ на кухне броненосца, там он с закрытыми глазами, ковыряющимися в темноте руками готовил лучшую в своей жизни Sauerkraut, и тут же он увидел себя, беззвучно передвигающегося, чтобы не прогневить дядю, в вязком тумане пансиона. Он стряхнул воспоминания и выскочил из комнаты, повернул в коридоре направо, мгновение колебался, почувствовав, как пламя лижет его ноги, но быстро преодолел несколько метров, отделявших его от комнаты Эдуардо, и остановился: он уже знал, что перед ним, прямо напротив двери, преграждая ему путь, бьется огненный меч. Но мгновение — и Юрген преодолел страх, нагнулся и прыгнул вперед. Проскочил через неистовое, взбиравшееся по лестнице пламя и через несколько шагов натолкнулся на тело ребенка, который кашлял, скрючившись на полу. Он поднял его, прикрыл плащом, почувствовал, что легкие у него сдавленно захрипели, горячее ядовитое дыхание пожара царапало кожу, Юрген развернулся и выскочил в коридор, несколько быстрых шагов через горящий ад — и он вошел в свою комнату. Юрген вдохнул, издав сдавленный хрип, и открыл глаза: черное вулканическое облако дыма уходило через окно, с другой стороны которого он заметил прислоненную к подоконнику пожарную лестницу, ожидавшую чуда. Юрген проморгался, снова сжал веки и, отчаянно крича, подошел к окну. Стоявший на лестнице пожарный протянул руки принять Эдуардо и, крепко его ухватив, стал спускаться. Когда ребенок оказался вне опасности, Юрген высунул голову в ночь, прокашлялся, глотнул немного свежего воздуха и снова закрыл глаза. Он вновь отступил в комнату и понял, что огненные лапы преградили ему проход к двери, но огромными шагами, словно кукла-марионетка, он пересек комнату, вышел в коридор; согнувшись, проскочил в апартаменты Федерико и Либертад и только тогда с ужасом осознал, что они уже никогда не выйдут оттуда. Юрген оступился, голова у него закружилась, он ощутил, как тело его пронзили тысячи раскаленных игл, и, чтобы не упасть, ухватился за шкаф, с трудом выпрямился, чувствуя, что сил у него осталось меньше, чем у надломленного тростника. Но какая-то благословенная рука безмолвно подтолкнула его. Юрген сделал несколько выверенных шагов, которые и должен был сделать, чтобы избежать пасти озверевшего дракона, в которого превратился «Альмасен», и добрался до окна, где его ждала лестница; две безымянные руки помогли ему ступенька за ступенькой спуститься — шаг, потом другой — все так же с закрытыми глазами и плотно сжатыми губами. И лишь тогда, когда Юрген целым и невредимым оказался внизу на улице и почувствовал, что его обняла плачущая Мария, он понял, что снова может что-то видеть: он открыл глаза и увидел догорающий с треском «Альмасен», мерцающие, словно раскаленные угли, звезды, плачущую в его объятиях женщину, живого Эдуардо, за которым следил пожарный, пламя, поглотившее его лучшего друга с женой.

И только тогда, глядя на бушующее пламя, осквернявшее ночь, Юрген Беккер сделал то, чего не делал никогда, — горько заплакал.

Чудеса возникают на горизонте, достаточно только вглядеться в бесконечность, и они проявятся, словно звезды. «Альмасен» сгорел, полиция так и не нашла тех, кто поджег здание, в котором заживо сгорели Федерико Ломброзо и Либертад Франетти, — часто следы преступников теряются в отвратительном тумане заговоров и сговоров. От «Альмасена» остался лишь изломанный остов и пепелище, кое-что пожарным удалось спасти, и именно здесь мы сталкиваемся с чудом: среди развалин нашлась маленькая стальная коробочка, которую Юрген подарил своему другу, — это было напоминание о его бытии коком. У каждого члена экипажа была такая коробочка для хранения от всяких бед самых ценных вещей. И внутри нее, словно незапятнанный талисман, лежала «Поваренная книга южных морей» кулинаров Лучано и Людовико Калиостро.