— Неужто потягаться силами хочешь со мной, мужик темный, убогий? Да разумеешь ли ты, против какой силы идешь, крестом своим жалко потрясая? Горе у него великое, щенка убили! Да за дело убили, по вине матери его, увидевшей, что не надо, еще и ее извести нужно!

Тут поднялся мельник с лавки, сбросил своими тонкими руками, обретшими силу нечеловеческую, руки Петра. Кожевенник почувствовал, как его живая сила, как вода из тела вытекает, заменяясь беспомощностью, доселе ему неведомой. Но не мог Петр отступиться, снова бросился на старца — однако расстояние между ними в крохотной каморке все увеличивалось, как будто стояли они в поле чистом.

По углам тени стали сгущаться, темное марево заклубилось, поднимаясь вверх, к потолку. Что-то странное, неопределенное стало в нем прорисовываться, обозначивая то фигуру скорбную, то глаза, отдельно от тела глядящие.

Между собой и мельником увидел Петр боярина Воротынского, в одеждах сверкающих, струящихся вместе с телом врага, придавая ему неопределенность, как бы отгораживающую от мира людей, Петрова гнева и возможности навредить ему. Ощущая себя в непрерывном движении, все убыстряющемся, продолжающим бросок к мельнику ненавистному, Петр пролетел сквозь князя, дивясь быстроте своей в столь крошечной каморе. Но мельник не приблизился и не пошевелился, ясно видимый, но как будто верстами от Петра отделенный.

«Я как волчок дитячий, все быстрей, быстрей лечу, а попреж на месте», — смутно мелькнула мысль, среди других, отрывочных, несвязных, как выкрики горячечного больного.

Странный гул услышал Петр, давно уж звучавший, но воспринимаемый только краем сознания — высокий, напряженный звук, в котором прорывались ноты страдания запредельного. Он осязаемо ввертелся в голову, разделяя ее надвое, как стрела застрявшая.

«Да меня убили!» — ясно понял Петр, однако прежде чем обеспамятеть, снова увидел мельника, все так же стоящего, уже в обличье человека и темным, давящим взглядом своим умертвляющего последние силы кожевенника.

Тела не было, только мысль кого-то жалкого, себя не осознающего, билась в темноте, отдельно от всего — кто я? Обрывки слов, непонимаемого значения, вопросы ясные в какой-то точке сознания, но которые невозможно выразить мыслью, ощущение своего «Я» как этой точки, не принадлежащей ни миру, ни человеку, ровный гул, сопровождающий стремительное движение во мраке, мертвом и бесконечном — и вдруг ощущение своих пальцев, вцепившихся во что-то холодное, реальное, земное, соединившее ощущения, мысли с телом человека, затормозившей безумный полет.

Петр осознал себя, но пошевелиться не мог, глаза не разлеплялись, только холод в судорожно сжатой руке давал ему ощущение жизни. Он вспомнил мельницу, превращение старика, видение князя, свои бесплодные усилия узнать у мельника правду о боярской силе и ее уязвимости. Потом он понял, что пальцы его глубоко пробили мерзлую землю, которая дала ему реальность и возвратила к жизни.

Он почувствовал свое тело, открыл глаза, с трудом сел, привалившись к еловому стволу. Мысль о возвращении упыря придала ему новых сил, он вскочил, желая увидеть мельницу и понаблюдать за ней, однако со всех сторон его окружали спящие зимние деревья, да близко журчал незамерзающий ручей.

Петр подумал, что нечистая сила занесла его в глубину леса, чтобы плутал там до смерти от мороза и голода. Черное, уже ночное небо казалось лежащим на последних высоких ветках деревьев, шумевших при порывах ветра, сбрасывавшего с них небесную чернь. За ней открывался небосвод, сияющий холодными, отрешенными звездами.

Кожевенник брел, натыкаясь на деревья, проваливаясь в снег, застревая в буреломе, стараясь во время просветов в тучах и появления лунного света определить, где он, и путь к дому.

Казалось, что ночь близится к концу, ему было жарко от слабости и борьбы с чащобой, но даже прежде пути домой он хотел увидеть мельницу, убедиться, там ли боярин, или видение это было происком нечисти. Выбираясь из особо заплетенной чащобы, в свете на мгновение выглянувшей луны, увидел он белеющею снегом тропу, по которой шел к мельнице. Но вместо вырубки, на которую выводила раньше тропа, сейчас она упиралась в деревья, почти смыкающиеся стволами. Понял Петр, что и сама мельница, и место, на котором она стояла, исчезли вместе с мельником. Он никогда не сможет узнать, в чем заключена непобедимость боярская, колдовская, против которой человек смертный бессилен. Не думал Петр, что тяжесть на сердце может увеличиться, но невозможность отомстить за сына подавила его дух, надежду в возмездии найти успокоение.

Тропа вывела его к дому. Он понял, что ночь только начинается, а колдовская морока замутила ему голову, заставив короткое время принять за целую ночь. Он постоял перед домом, желая прийти в себя и не показать жене пережитого им ужаса. Отряхнулся от снега, вытряс из волос сухие листья и обломки веток, набившиеся в чаще, где он потерял, не заметив, шапку. Войдя в теплый дом, увидел Спиридона на лавке возле окна, хлеб на столе и сидящую рядом Аграфену, с тревогой глядящую на дверь:

— Слава Богу, ты пришел. Почему так поздно? Спиридонка уж какое время назад закрыл мастерскую.

— Заглянул к Игнату насчет кожи, да ты знаешь его, балабола, так заговорил, что про время забыл. Давай, что есть, горячее, замерз что-то по пути домой.

Аграфена уже доставала из печи котелок, источающий аромат похлебки с сухими грибами. Ослабев от мыслей тяжелых, блужданий по лесу, Петр ел быстро и жадно, на него непохоже, обмениваясь с женой короткими замечаниями. Спиридон, тихо сидевший на лавке, думал о своем — он понял, что хозяин обманул жену, поскольку знал, что Игнат намедни уехал по своим делам. Да и видел парень, что Петр, выйдя из мастерской, завернул к лесу, в котором делать ему было нечего, если только не запала безумная мысль разобраться с нечистью на мельнице.

Дорога подмерзла. Вечерело. В морозном воздухе издалека слышался дробный цокот конских копыт. Если бы кто внимательно присмотрелся к летящей кавалькаде, то был бы немало удивлен. Не все кони ступали на промерзшую дорогу. Некоторые всадники будто бы скользили в воздухе, не касаясь копытами земли. Впереди скакал боярин Воротынский.

Ох, как не любил он проезжать эти московские окраины, везде здесь от каждого дома шел дух благопорядочности и благонравия. Каждый в своем убогом домике крестился и молил о чем-то своего бога. От каждой такой молитвы у боярина по телу скользили морозные мурашки.

И мысли этих жалких людишек простые и бесхитростные, казалось освещали их дома ярче лучины и огня очагов. Да и чего они могли еще желать, кроме мира и покоя, ныне присно и вовеки веков. Ничего, скоро придет настоящее время, время истинных хозяев жизни.

Воротынский задумался, бесовский конь как-то неловко оступился, переступил в нетерпении копытами, когда сбился с ритма, да и поскакал себе дальше.

Только последний корочун увидел, что произошло и осклабился в мерзкой ухмылке. Хотел он протянуть свои грязные руки к душе затоптанного ребенка, но так тот был невинен и чист сердцем, так много света и тепла переполняло его при жизни, что корочун заворчал и в злобе поскакал дальше.