имени Смагул принялись разбирать юрту, а Белышев с бурильщиком подседлали коней и отправились в Туйе-Олёр. Они уже ездили туда накануне.

Зима выдалась для этих краев суровая. Вот и сегодня с утра мельтешила густая снежная крупа. Хорошо, хоть ветер дул в спину — не в лицо. А то запросто собьешься с дороги, если все время укрываться от снега и не посматривать со всем вниманием по сторонам.

Вечером юрта стояла в Туйе-Олёре. Белышев дал себе зарок — три или два вечера не притрагиваться к листкам миллиметровки. Ему удалось это исполнить, и он был горд, как бывает горд хорошо пьющий человек, сумев отказаться от бутылки, которая стоит рядом — рукой достать.

Здесь им предстояло пожить несколько подольше.

Белышев и раньше, и теперь — в Туйе-Олёре — вел заочные беседы с академиком. Если поблизости никого не было, если он, к примеру, уезжал один, верхом, с карабином за плечами, то разговор велся вслух:

— Старомодный черт! Ишь — прелес-стная молодая женщ-щина! Хорошо еще, не сказал — особа.

Он нарочито пришепетывал, передразнивая его, хотя академик в свои годы почему-то не выглядел старым человеком. Он ругал его ругательски, когда мысль о Вале становилась особенно нестерпимой.

— Молодец старик! Ах, какой же молодец! — кричал он, никого не стесняясь, когда желонка поднимала из скважины образцы со всеми признаками нефтеносности укрытых там, внизу, и недоступных глазу пород.

Никакому описанию не поддается его восторг, когда в том же Туйе-Олёре, неподалеку от скважины, которую они по плану тут пробивали, он обнаружил выходы газа. Белышев целый час ходил в юрте по кругу, как конь на молотьбе, и излагал Токе и Смагулу, что он думает о таких людях, как тот академик, который видит на десять верст в глубь земли.

Токе пил чай, слушал и кивал. Когда Белышев на минуту остановился, чтобы перевести дух, проводник еще раз кивнул и основательно, как всегда, сказал:

— Сытары чалабек — умны чалабек…

— Да? — переспросил он. — Тогда и я, может быть, с годами поумнею и буду сидеть дома, рядом с молодой женой, а не таскаться там, где верблюд ногу сломит.

Об этом разговоре Белышев написал Вале. И еще о том, как Токе ошарашил его вопросом: этот уважаемый молла[9], которого он то ругает, то хвалит, — не узбек пи? «Почему узбек?..» — «А ты зовешь — ака…» Надо будет рассказать ученому старцу, как просто и понятно его перекрестили на восточный лад: ака-демик, Демик-ака…

Но он ничего не писал Вале о том, что по утрам, после вечерних писем, чувствует себя разбитым и стоит невероятных усилий подняться и идти на буровую. Желонить начальнику партии приходится наравне со всеми. Четыре месяца — вечность для разлуки, а для серьезных полевых исследований не очень долгий срок, и надо успеть как можно больше, раз уж начал играть в эту игру.

Запомнилась фраза в одном из тех потерявшихся писем: «Я же хочу, чтобы одна моя знакомая женщина могла гордиться мужем и хвастаться им перед подругами».

И еще не писал, чтобы ее не тревожить понапрасну до встречи, об одном случае. В Гурьеве, откуда начинался их путь, заместитель начальника ОГПУ сказал ему:

— Так, жолдас[10] Белышев… Нефть будешь искать. Это хорошо. Но охрану я тебе дать не могу. А басмач — басмач еще ходит в песках. Это плохо. Карабин у тебя есть. У бурмастера есть. Два карабина — что сделают, если тебе встретятся люди Ташбая?

— Ну, хоть умереть в перестрелке… — ответил он, не задумываясь.

— Все умрут — кто нашу нефть будет искать? — строго перебил его замнач. — Охраны не будет. Два карабина — мало… Но пойдет с тобой один старик… Проводник, верблюдчик. Тогызак. Тогызак-ага, Токе…

— Он что же — надежнее карабина?

— Ты не улыбайся, молодой жолдас. Твоя дорога все равно мимо Форта не пройдет. Там найдешь Токе. Я дам тебе записку к нашему уполномоченному, он поведет тебя к старику. Старику зарплату плати, как у вас полагается. Понял?

Замнач больше ничего не пожелал объяснить Белышеву. Но когда они на старом пароходике пришлепали в Форт, там уполномоченный, не такой важный, как его гурьевское начальство, оказался и более щедрым на информацию, как сказали бы теперь.

У Токе был младший сын, самый любимый, — и поддался на уговоры, ушел к Ташбаю в пески. Вскоре его поймали и судили. Парень ничего страшного сделать не успел, и — из уважения к старику — его отпустили, условный дали приговор. Токе не посчитал за грех поездом съездить в Кзыл-Орду, оставил сына у нагаши[11]. А сам Токе из такого почитаемого рода, что если в песках встретятся им люди Ташбая, то одного слова будет достаточно, чтобы они ушли с миром. Даже если сам Ташбай велит зарезать пленников и будет на этом настаивать.

Белышеву стало очень неуютно, но он постарался ничем это не показать.

Под конец уполномоченный потребовал — ни словом, ни взглядом не давать понять, что Белышеву известно про старика… И пусть все идет как идет, и ни один волос не упадет с головы молодого жолдаса. Какой есть, таким и вернется к себе домой. А найдет в песках нефть — это все равно, как раньше джигит пригонял из набега табун в тысячу коней, и жена его еще крепче любила за храбрость и удальство.

Белышев выдерживал условие и никогда не заговаривал с Токе о его детях, о младшем сыне… И сам Токе — о чем угодно заводил речь, но только не о своей семье.

Как-то вечером — это было задолго до перекочевки в Туйе-Олёр — Белышев написал одно из самых сумасшедших своих писем, потом долго ворочался в спальном мешке. А заснул — как в яму провалился — и поднял голову, когда красное зимнее солнце стояло довольно высоко над холмами.

Он выбрался из мешка, умылся возле двери солоноватой водой, которая плохо мылилась, и вышел. Путь лежал за соседний бархан, где они позавчера начали долбить скважину. По дороге он заметил справа, на плотном зимнем песке, цепочку конских следов. За время похода он привык к своим лошадям, которые шли с их караваном…

Сейчас на песке был след чужого коня.

Белышев невольно вздрогнул и погладил успевшую отрасти бороду — при мысли, что, заснув вчера тяжелым, тревожным сном, он мог никогда больше не проснуться. Никогда… Это слово часто произносят про себя или вслух, но представить, что за ним кроется, еще никогда и никому не удавалось.

Он поспешно вернулся к юрте, чтобы взять карабин. Нет, первые удачи с признаками нефтеносности явно сделали его легкомысленным и самонадеянным! Больше так нельзя!

Но напрасно он