Люди прикрывались от моросящего дождя черными зонтиками или синими и желтыми пластиковыми плащами. Волосы у мальчишки промокли, прилипли к черепу, выделяя его контуры. Он дрожал и то и дело оглядывался, высматривая подходящую цель, и потому едва не споткнулся об этого тибетца.

Человек сидел на мокрой мостовой, прикрыв свое имущество прозрачным пластиком. Лицо было измазано потом и сажей, поэтому черты его поблескивали черным и в резком свете галогенных уличных фонарей казались липкими. Он улыбнулся, показав неровные пеньки зубов, вытащил из‑под пластика сушеную лапу тигра и помахал перед лицом Ван Цзюня.

– Хочешь кости тигра? – Он осклабился. – Укрепляют мужские способности.

Ван Цзюнь резко остановился перед покачивающейся отрезанной конечностью. Ее владелец давно был мертв, и остались от него только жилы, клочковатый мех и кости, высохшие, бледные. Мальчишка посмотрел на реликвию, протянул руку потрогать обрывки сухожилий и злобно изогнутые пожелтевшие кости.

Тибетец отдернул эту лапу и опять засмеялся. У него на пальце было почерневшее серебряное кольцо, инкрустированное осколками бирюзы: змея, обернувшаяся вокруг пальца и глотающая свой хвост.

– Трогать тебе не по карману. – Он отхаркнул слизь и сплюнул ее на мостовую, оставив вязкую желтую лужицу, истыканную черной текстурой воздуха Чэнду.

– По карману, – ответил Ван Цзюнь.

– Что у тебя в карманах?

Ван Цзюнь пожал плечами, и тибетец засмеялся.

– Ничего у тебя нет, заморыш. Приходи, когда что‑нибудь в карманах зазвенит.

Он взмахнул своими товарами, несущими мужество, перед собравшимися тем временем заинтересованными и более обеспеченными покупателями. Ван Цзюнь шмыгнул обратно в толпу.

Тибетец сказал правду: в карманах у него гулял ветер. У него было потертое шерстяное одеяло, спрятанное в картонной коробке «Стоун‑Эйликсин», сломанный микросамолет с вертикальным взлетом и желтая шерстяная школьная шапочка, полусгнившая.

Когда он пришел сюда с зеленых террас холмов, у него и того не было. Скрюченный и покрытый шрамами после мора, он явился в Чэнду с пустыми руками и карманами, с воспоминаниями о замолкнувшей глинобитной деревушке, где не осталось ничего живого. В теле жили воспоминания о боли такой глубины, что она навеки въелась в скрюченные мышцы, вновь и вновь напоминая об этой муке.

Тогда у него ничего не было в карманах, и сейчас тоже ничего. Это могло бы его беспокоить, если бы он когда‑нибудь знал хоть что‑то, кроме нужды. Кроме голода. Пренебрежение тибетца возмущало его не более, чем неоновые логотипы на вершинах башен, иллюминирующие брызжущий дождь красными, зелеными, синими и желтыми сполохами. Электрические цвета наполняли темноту гипнотическим ритмом светящихся снов. Сигареты «Красная пагода», пиво «Пять звезд», программное обеспечение «Шицзы Цзитуань», банковская корпорация «Небесный город».

«Цзяцзю Конфуция» обещал удовольствие подогретого рисового вина, а «ЦинЛон фармасьютикал» гарантировал высокое качество жизни. И все это никак не относилось к Ван Цзюню.

Он сел на корточки, вжался в скользкий от дождя дверной проем – с вывернутой согнутой спиной, с пустыми карманами и еще более пустым животом, широко открытыми глазами высматривая цель, которая его сегодня накормит. Высоко над головой повисли светящиеся приманки, предназначенные тем, кто живет в небоскребах, людям с деньгами и документами в кармане. Он ничего этого не знал и не понимал. Закашлялся, сплюнул черную слизь из горла. Улицы – это он знал. Органическую гниль и отчаяние – понимал. И еще голод – ощущал его рокот в животе.

Жадными глазами он всматривался в проходящих мимо людей и взывал к ним на смеси мандаринского и диалекта Чэнду, вставляя единственные известные ему английские слова: «Дайте мне денег. Дайте мне денег». Он вцеплялся в зонты и желтые плащи. Поглаживал рукава и покрытую пудрой кожу, пока люди не сдавались и не давали ему деньги. Тем, кто вырывался, он плевал вслед. Тех сердитых, кто пытался его схватить, он тяпал острыми желтыми зубами.

Приезжих мало было в этой сырости. Конец октября разгонял их домой, в свои провинции, дома, страны. Впереди лежали тощие времена, настолько скверные, что он беспокоился за свое будущее и пересчитывал поданные ему мятые бумажки. Крепко держал легкие алюминиевые монеты цзяо , которые ему швыряли. У иностранцев всегда есть бумажные деньги, они часто их дают, но иностранцев в последнее время стало слишком мало.

Он оглядел улицу, поднял с земли мокрый кусок бетона. Говорили, что в Хуоцзяньчжу бетон для строительства не использовался. Интересно, каковы там на ощупь полы, стены? Он как‑то смутно помнил свой дом до того, как попал в Чэнду, – глиняный, с земляным полом. Вряд ли сердце города сделано точно так же.

В желудке засосало еще сильнее. Наверху вертелся видеоролик Лу Сеянь, певицы из Гуандуна, увещевающей прохожих отвергнуть Три Ошибки Религии: догматизм, терроризм и фракционизм. Не обращая внимания на ее визгливые обвинения, он продолжал рассматривать толпу.

В потоке китайских лиц закачалось бледное. Иностранец, но какой‑то непонятный. Не шагает вперед с определенной целью, не пялится на чудеса Чэнду. На чужой улице он выглядел как дома. Одет он был в черный плащ, спускавшийся до земли. Плащ блестел, отражая игру красного и синего неона и вспышки уличных ламп. Они завораживали.

Ван Цзюнь придвинулся ближе. Человек был высок, под два метра, глаза скрыты темными очками. Ван Цзюнь узнал очки и был уверен, что человек сквозь эти чернильные овалы видит ясно. В линзах спрятаны микроволокна, они крадут свет, усиливают его и выглаживают, и человек видит все как днем, хотя от других его глаза скрыты ночью.

Такие очки весьма дороги, и Гао Трехпалый их купил бы, если бы удалось их украсть. Вань Цзюнь смотрел человеку вслед, выжидая, пока тот пройдет мимо своим уверенным, наглым шагом, потом двинулся за ним, скрытно, крадучись. Когда человек свернул в переулок и исчез, Ван Цзюнь поспешил следом.

Заглянул в переулок. Дома обступили темный проход. Ощущалась вонь экскрементов, гнили, плесени. Вспомнилась тигриная лапа у тибетца – сухая, мертвая, содранные куски меха в тех местах, где покупатели выбрали себе куски мужественности. В темноте гулко стучали и плескались шаги иностранца – ровные шаги человека, видящего в темноте. Ван Цзюнь вошел следом, пригибаясь и нащупывая дорогу. Коснулся шероховатых стен. Быстрозастывающий бетон. Поглаживая темноту, он шел за затихающими шагами.

Каплющую тишину прервал шепот. Ван Цзюнь улыбнулся в темноте, узнав на слух торговый разговор. Иностранец покупает героин? Девочек? Столько всякого может купить иностранец. Он замер, прислушиваясь.

Шепот становился горячее и прервался коротким удивленным возгласом. Кто‑то сдавленно вскрикнул, потом был шорох и всплеск. Ван Цзюнь ждал, дрожа, недвижный, как бетон, к которому прижался.

Эхом отдались слова языка его страны: «Каи ден ба». От знакомого акцента по коже побежали мурашки. Полыхнул свет, обжигая глаза. Когда зрение вернулось к Ван Цзюню, перед ним были темные глаза тибетского уличного торговца. Он медленно улыбнулся, показывая инкрустацию зубов, и Ван Цзюнь попятился, ища возможности сбежать.