История обросла слухами.

Учителя передавали историю про то, как Иван собирался покончить с собой на пороге дома математички и уже начал претворять это в жизнь. И даже записку оставил — что, в моей смерти прошу винить исключительно педагогический состав восьмилетней школы, а особенно Екатерину Васильевну Алалыкину.

Школьники же говорили, что он прибил к воротам совсем не себя, а математичку. И не к воротам, а к стене. И не одну руку, а обе. И собирался уже прибить ногу, но тут на счастье мимо проходили коммунарские шабашники, они и вызволили Екатерину Васильевну из лап маньяка. Но все равно, перепуганная насмерть несчастная Екатерина Васильевна поклялась ставить ему и его безумной подружке только пятерки.

Кажется, тогда она первый раз его поцеловала. Не совсем тогда, а через несколько дней, когда узнала про ладонь. Тогда тоже возвращались домой, только что кончился дождь, она смеялась, затем они остановились возле магазина бытовой химии. Она взяла его руку и спросила, он ответил, что порезался дома.

А она его поцеловала в щеку. Второй раз.

И тут же засмеялась.

В тот вечер он не пошел к ней, а отправился домой. Не стал дожидаться матери, побежал по старой дороге, как добрался до дома, не заметил. Мать вернулась уже совсем затемно, и ругалась.

Иван был счастлив. Наверное, тогда он стал представлять, как там все сложится дальше. Как они перейдут из восьмилетки в Первую школу, за линию, и там уже будут в одном классе. И за одной партой. Наконец-то за одной партой. У окна.

А потом, может быть, потом они поедут вместе учиться. Но это уже нескоро, совсем нескоро. До всего этого может много чего случиться. Вот в две тысячи двенадцатом заканчивается календарь майя, а значит конец света, так и в «Светлой Силе» все время пишут. Так вот. Мир начнет разваливаться, а они укроются на острове. Он знает один отличный остров, только он не в воде этот остров, а на суше. То есть когда-то там видимо раньше вода была, а сейчас нет, сейчас просто остров.

Они бы там здорово устроились. Он бы построил домик, она бы огород развела. И вокруг никого-никого…

Он был умным. До пятого класса ни одной четверки. При этом уроки он почти не учил, само как-то так получалось.

Умным и сильным. Его звали сразу: на бокс, на футбол, на легкую атлетику. Но он никуда так и не записался. На бокс ходил почти месяц, потом бросил. Он так и не научился биться не по настоящему, любой спарринг для противника заканчивался синяками, выбитыми зубами, а один раз даже сломанными ребрами. Через три недели ему изрезали кеды, и он окончательно понял, что в боксе ему делать нечего.

Да и не нужен был ему бокс, ему была нужна она. В одиннадцать лет он четко понимал, что ему нужна только она. Порой, его самого это пугало, это казалось ненормальным, Иван понимал это, но думать о чем-то другом ему не хотелось.

Ему было хорошо. Жить рядом, лучшее, что может случиться с человеком.

Он даже стал радоваться, что они не сидят вместе, что учатся в разных классах, было приятно встречаться так, после короткой разлуки.

А еще в том году она заболела. Ангина. Жесткая, она началась задыхаться, пришлось везти в больницу. Оказалось, что не ангина. Оказалось, что круп. Дифтерия.

Ей почти сразу сделали операцию. И поместили в реанимацию. Он простоял во дворе весь день. Не пил, не ел, просто стоял, смотрел на окна. Иногда заходил в больницу и сидел на железных скамейках. Хотел пробраться внутрь, но не пускали.

Вечером за ним пришла мать. Тащить домой его было бесполезно, и мать договорилась, что он переночует в ординаторской. Он не спал. Лежал, глядя в стену. Мозг не работал, застыл, как в желе, время тянулось медленно и пахло.

На следующий день, проснувшись, он почувствовал, что горло распухло. Сильно. Так сильно, что трудно говорить. Он попробовал выпить кофе, но горло не пускало ничего, ни холодного ни горячего, боли при этом не чувствовалось совсем. Мать испугалась, однако, это была не дифтерия. И не ангина. Врач, к которому потащили Ивана, не смог определить заболевание. Он велел Ивану полоскать горло йодом и две недели сидеть дома, насчет йода Иван согласился, сидеть дома две недели не собирался совсем. Он не собирался сидеть дома даже дня. Обмотав шею шарфом, он отправился на больничный двор. Окна одинаковые, и он смотрел на них на всех, ждал, что она подойдет.

Он прождал до обеда, в снегу, под деревом с вялым снегирем, потом появился дядя Федор Семиволков и сообщил, что её отправили в Кострому. На две недели.

Иван не вернулся домой, остался у бабушки. Хрипел вслух «Здоровье» и «Светлую Силу», иногда даже «Пророка», каждое утро ел гречневую кашу, каждый день ходил к Семиволковым. Первый раз в одиннадцать, второй раз в шесть.

Спрашивал о состоянии. И когда вернется. Его не гнали, терпеливо отвечали на вопросы, в одиннадцать предлагали обед, он отказывался, в шесть поили чаем, он соглашался.

Соседские мальчишки смеялись издалека, подойти посмеяться ближе не осмеливался никто. А один раз они подговорили совсем мелкого, он подбежал и стал дразнить Ивана Психозом.

Иван ничего ему не сделал.

Это было тяжелое время. Бессмысленное. Он нашел у бабушки книжку «Бегущая по волнам» и прочитал ее два раза. Под конец устал и часто засыпал, особенно, когда бабушка растапливала печь. Однажды он проснулся, а она рядом. Сидела возле печки, грела ноги, носки с птичками.

Ну, ты и дрыхнуть, сказала она.

Он спросил — всё?

Всё, ответила она, залечили, как собаку Павлова.

Почему?

Потому что при виде белых халатов хочется плеваться.

А как здоровье?

Здоровье что надо, горло обделали лазером, теперь могу снегом просто питаться. А ты что делал?

Так, туда-сюда. Ходил. Книжки читал, телевизор смотрел. Тебя точно отпустили?

Она не ответила, достала из сумочки коробочку. С бумажным бантиком, все как полагается.

Подарок. Только открывать нельзя, надо через год, иначе не сбудется.

К чему подарок-то?

Ульяна улыбнулась и сказала, что Новый Год.

Тюлька убегал. Для своего возраста он бегал быстро. Но недолго. Выносливости не хватало, для выносливости нужно мясо, хрящи и виноград, и чтобы в мышцах глюкоза застрявала. Так что Аксён достал его через три минуты. Мог бы и сразу достать, но хотел, чтобы Тюлька выдохся.

Так что осталось лишь толкнуть его в шею.

Тюлька кувыркнулся и упал в мох. Лицом. Замер. Сжался, привычно втягивая голову в плечи.

— Вставай, — Аксён потрогал его за плечо. — Нечего на земле валяться.

Тюлька повернулся. Красный и слезы близко. И лицо зеленое, со мха набралось. Забавно, подумал Аксён, весна, а мох зеленый.