Галина умело взяла скромную девушку в оборот. Каких усилий стоило моей тетке вытащить непутевого братца на танцы в фабричный Дом культуры, где и состоялось запланированное знакомство! Пришлось дураку за его же благо бутылку водки купить. Иначе он никак не соглашался идти. Зато дальше все пошло как по маслу. Отец был юношей статным, если не сказать красивым — внешность у меня от него, — и бедная мамочка влюбилась. Не сказать, чтобы сильно и безрассудно, но достаточно для того, чтобы бегать к «своему Семену» на свиданки и жалостливо навещать его, когда он, по словам Галины, «болел». А на самом деле просто валялся дома пьяный в умат, то и дело сблевывая в поставленный рядом тазик. «Как же мучается, бедняга, — картинно причитали Верочка с Галей, пеняя на якобы язвенный желудок, — и некому пожалеть!» Откуда моей маме, выросшей без отца и вообще мужчины в доме, было знать, что это на самом деле за «язва»?! Она и пожалела.

А предприимчивая Галя за каждое свиданье ленивого братца с намеченной жертвой расплачивалась с беспутным кавалером стаканом водки. И он был счастлив. За стакан-то можно и под луной прогуляться, и девку поцеловать.

Месяц за месяцем мама к отцу привязалась. Да и тот к ней попривык, а проницательная Галя начала то и дело задавать молодым поначалу вроде бы шутливые вопросы: когда ж, мол, мирным пирком да за свадебку? Мама моя скромно опускала глаза и краснела, а отец только по-мужски презрительно хмыкал. Полагая, что тянуть дальше нельзя и на водке она скоро уже просто разорится через полгода таких ухаживаний, Галина убедила в необходимости застольных затрат семью, и начались бурные приготовления к свадьбе. Решено было отмечать в их квартире — чего ради на рестораны какие-то тратиться?! Прыть отцовых сестер не знала границ: лишь бы скорей. А маму, кажется, даже никто ни о чем и не спросил — просто назначили день, созвали гостей, свели молодых для подачи документов в загс. Как же тут возразишь? Люди так ради их счастья стараются. Галина — так та уже с ног сбилась в приготовлениях к свадьбе. К тому ж неудобно и даже невозможно отказать такой хорошей женщине — да еще и собственной начальнице. А что Семен не слишком здоров — так что же с того?! Просто нужен ему хороший уход, диетическое питание и присмотр. Все и пройдет.

Только мама невесты — ласковая и добрая моя бабуля Надя — оказалась вдруг твердо настроена против свадьбы. Она как в первый раз отца моего увидела, так сразу велела маме держаться от него подальше. Просила. Молила. Угрожала. Да куда там! Времена уже были не те, чтобы родителей слушались. Все, что нужно, знал партком. А он на все лады твердил: ячейка общества, ячейка общества. Да и Семен-то ведь говорил, что любит. Жалко ему, что ли, раз Галька велит?! Ради стакана-то!

Так и поженились. То, что бабуля Надя ой как была права, выяснилось сразу же после того, как мой отец переехал к ним жить со своим, армейским еще, вещмешком. Одежды в нем было мало — зачем простому трудовому человеку двое штанов? — а другого добра никто не отряжал. Не девица же, чтобы с приданым из дому уходить! Да и зачем? У тещи бережливой все есть — и простыни, и кастрюли, и топчаны. Не в могилку же ей с собой добро это уносить!

Зарплату свою заводскую новоиспеченный семьянин за неделю пропивал (техникум он тогда уже забросил). А потом ходил мрачнее тучи, угрожал домочадцам расправой, и мама, чтобы избежать лишних побоищ, давала ему денег. Только бы не буянил да на тещу руку не поднимал. Но деньги — это еще полбеды, были дела и похуже: неожиданно и фанатично он вдруг пристрастился к исполнению супружеского долга. Как махнет рюмку, так сразу и без возражений жену ему подавай. Лезет, пьяная харя, силой ноги раздвигает, дышит тяжелым водочным духом в лицо. И как с ним драться? Сильный как черт, да и шума много будет, стены-то в доме картонные. Перед матерью стыдно. И жалко ее — снова переживать начнет, расстраиваться, плакать. Хоть и противно, а проще потерпеть. Мама от этих пьяных изнасилований — хотя раньше слов таких в семье не понималось — меня и родила. А потом, это она мне уже позже рассказала, когда я повзрослела, стала беременеть чуть ли не каждый месяц: предохраняться супруг ни в какую не хотел. Жалеть ее был не намерен. Сколько абортов сделала тогда моя мать, она и сама не помнит. Отпечатался четко в памяти только последний раз — бог знает, какой по счету, — когда она постеснялась снова в больницу идти. Сколько ж можно: все давно ее там запомнили, как на маньячку-извращенку косятся. Ни одна баба так часто к ним не ходит! Ну раз в год еще туда-сюда. А эта охотница до мужиков… Хоть бы презервативы на них, что ли, надевала. Наденешь на пьяного, как же! Он же изворотливый, как угорь.

А мама и сама была бы рада не бегать по больницам — лучше еще бы одного ребеночка родила. Но им с бабушкой даже меня с трудом удавалось прокормить: отец и свое пропивал, и у матери все до последней копейки отнимал. На одну бабушкину зарплату кормились — одному богу известно, где она заработки свои хоронила и как втихаря от зятя продукты на них покупала. Куда тут ребенок еще — с голоду все помрут. Вот и обратилась мать к подруге — та в роддоме акушеркой работала, — чтобы потихоньку сделать все на дому. А то стыдно уже до слез. Подруга возражать не стала. Привела к себе. Простыню чистую на обеденный стол постелила, инструменты достала. Налила водки стакан — вместо анестезии, — велела выпить. И как подействовало, разложила маму на столе и сделала дело. Хитрого ведь ничего тут нет — отскоблить от матки зародыш. Мама даже стона не проронила, так и лежала, раздвинув ноги, закусив губы до крови. А потом встала и домой пошла — а то муж с работы голодный придет, придираться станет. Ужин еще приготовить надо. Да и матери лишнего знать не следует, причитать опять начнет, ее жалеть. И так уж на стенку лезть хочется и от жизни самой, и от жалости ее невыносимой.

Но не так все незаметно прошло, как хотелось. Ужин-то приготовить успела, а потом вдруг слабость накатила. Упала мама в постель и сразу провалилась в забытье. Очнулась только на миг, когда муж пьяный снова к ней со своими гадостями полез. «Давай, — говорит, — жена ты или нет! Чего в такую рань спать завалилась». Насилу отделалась. Обиделся отец, орать давай, с обвинениями на нее накинулся, мол, мужика себе другого завела. Она, уткнувшись носом в стенку, молчала. Только слезы горячие мочили подушку, скатываясь по щекам.

Отец потом посуду бил в отместку чуть не до самого утра. А я в ту ночь сидела с бабулей Надей в ее комнатенке на кровати. Бабушка меня обнимала, покачивала, но я все равно плакала от страха. А она мне рот одеялом закрывала, чтоб отец не услышал, — не то обеих побьет.

Только когда все тарелки, чашки и блюдца закончились, он угомонился — прямо на полу среди мелких черепков от усталости и уснул.

На следующее утро все опять было как всегда — только завтракать мы не стали, не из чего было, — меня мама в ясли отвела, сама на работу. Все ей говорили, что бледная, выглядит плохо, она только отмахивалась. Даже Галька, змея, и та велела идти к врачу, но мать отказалась. Так и проходила три дня, несмотря на страшные боли. Только когда возражать уже не могла — температура под сорок, в бреду мечется, — бабушка вызвала «Скорую». Оказалось, инфекцию занесли. Месяц мама тогда в больнице пролежала. Матку пришлось удалить. А отец совсем неуправляемый стал — мы с бабушкой, пока мамы не было, к соседям напросились пожить. Стыдно, конечно, но что уж тут поделать.